Эйнор усмехнулся, рассматривая мохнатую спину куртки впереди.
— Пришли, — сказал неожиданно старик.
Светились десятки гнилушек, выступавших из земли по обеим сторонам узкой лощины — как пальцы подгорных существ, которые — говорят гномы — никогда не видят света. Косо лежала каменная плита. Чёрная… или казавшаяся такой. Старик подошёл к ней и постучал посохом. Сказал — коротко и властно:
— Эй.
Эйнор усилием воли остался на месте, когда откуда–то — то ли из–за плиты, то ли из неё — выступили два скрюченных… нет, не существа. Две сущности, так сказать вернее. Тёмные и безликие, да и бесформенные, если по правде. Послышался детский плач — тонкий и безнадёжный. Между сущностями шёл ребёнок — голый, не различишь — мальчик или девочка, не поймёшь — скольких лет, но маленький, не старше десяти.
— Что это, старик? — хрипло спросил Эйнор. Шаман обернулся и мигнул:
— Жертва, таркан. Убей и начнём.
Два сгустка тьмы прижали ребёнка к плите. Тот вяло дёрнулся и заплакал громче.
— Кому жертва? — Эйнор вытащил меч, и лезвие вдруг покрылось красноватой вязью, словно проступившей из глубины металла.
— Эру, рыцарь, — осклабился старик. — Не бойся. Жертва из дальней деревни — пропал ребёнок в лесу и пропал, поискали и забыли. Бей и начнём.
— Ах ты старая тварь… — прорычал Эйнор, взмахивая мечом…
…Лезвие со скрежетом пропахало в камне искристую борозду. Оказавшийся за спиной Эйнора старик хихикнул; и тёмные сгустки, и ребёнок исчезли.
— Где?! — крутнулся на каблуках Эйнор.
— Не было ничего, — ответил Эйно–Меййи спокойно и ссутулился, опираясь на посох. — Не приносим мы в жертву людей. Проверял я тебя… И что? Правда бы оставил своего родича в рабстве у Чёрного — только чтобы лесному дикарьку, никчёме, жизнь сохранить? А как же тогда?
От облегчения — понял, что старик не лжёт — у Эйнора помутилось в голове и он не сразу поймал ножны мечом. Процедил:
— Правда. Слишком дорогая цена — кровь ребёнка.
— А правда ли, что твои предки жгли людей в жертву Большому Чёрному, а, таркан? Своих жгли? И детей, и женщин?
— Мои — нет, — отрезал Эйнор, прямо глядя в глаза старика. — Мои предки были Авалтири, не Арузани.[59] Да и среди Арузани это делали лишь худшие из худших… Но мне стыдно и больно и за тех, кто жёг, — продолжал он. — И за тех, кто превращал в рабов Младших Людей. За всю мою кровь. За всех, кто был — Нуменор. Даже за… — юноша не договорил и опустил глаза.
Старик вздохнул. Кивнул. Похромал к плите.
— Стой, где стоишь, — буркнул он. — Посмотрим, что получится.
Эйнор вновь вытащил из ножен меч.
* * *
Гарав на этот раз проснулся первым.
Видимо, снаружи наступил день, потому что слышались голоса, смех и даже песня — пела женщина. Фередира под шкурами не было даже видно. А Эйнор сидел на своей постели, вытянув ноги и неудобно откинувшись к стенке шалаша. Бледный, уронив руки даже не на колени — по сторонам тела, ладонями вверх. Пальцы мелко подрагивали.
— Ты чего?! — вскочил Гарав, рукой и ногой отбрасывая шкуры. — Эйнор, ты что?!
— У… ста… л… — в три приёма выговорил рыцарь. — Но всё… по… лучилось. Ночью… всё сделаем… Помоги раздеться. И пить дай. Пить.
Гарав метнулся к жбану с квасом, подал его — без кружки, кружку Эйнор отстранил и начал пить, булькая, хрипя и половину проливая на грудь куртки. От глотков его покачивало. Проснувшийся Фередир секунду сидел, протирая сонно глаза и улыбаясь всему на свете, потом бросился на помощь. Оруженосцы вдвоём вытряхнули рыцаря из кожи, разули и осторожно уложили под шкуры. Эйнор что–то пробормотал благодарно и мгновенно выключился.
Мальчишки, стоя на коленках возле спящего рыцаря, переглянулись.
— Уходился, — сказал Гарав по–русски. Фередир кивнул:
— Даже не поел.
— Да куда ему есть, он пил–то еле–еле… Поспит — поест…
Фередир опять кивнул и потянулся.
— Ну что, встаём?
— Так встали уже…
…Мальчишки выбрались наружу умываться (местные жители явно считали это зряшным делом, потому что ничего такого в шалаше не было) — уже одетые и даже при мечах. На этот раз на них просто никто не обращал внимания — на самом деле, не как вчера — когда глядели исподтишка. У коней хватало сена — кто–то позаботился — и они лениво жевали, явно счастливые тем, что не надо никуда идти.
— Комарья здесь… — Фередир отогнал от лица серую стайку, провёл по крупу Азара. — Вот жрут, а?
— Не так уж жрут, — Гарав проверил Хсана. — Прокусить шкуру не могут, только ползают. Смотри, крови нет почти.
— Да я про себя, а не про коней… Отец рассказывал — на юге, далеко, есть такая гадина — москит. Вроде комара, но больше и кусачей.
Гарав уже хотел было рассказать про москитов, но появившаяся совершенно бесшумно женщина — не из вчерашних, старше и не слишком симпатичная — принесла новый жбан с квасом, лепёшки в чистом полотенце из грубой ткани (но с вышивкой) и поднос с ломтями (нет, ломтищами) какого–то окорока — угольно–черная тонкая корочка, а дальше — розоватое мясо и стебли квашеной черемши.
— Спасибо, — Гарав принял еду и слегка поклонился. Женщина неожиданно прыснула, но тут же приняла серьёзный вид и ушла.
— Вчерашние были ничего, — оценивающе вспомнил Фередир. Гарав промолчал — ему почему–то не хотелось говорить о женщинах. Вместо этого он предложил:
— Тут поедим? Пусть Эйнор спит.
Мальчишки устроились у входа, поставив поднос на сдвинутые колени, а хлеб и квас примостив рядом. Мясо оказалось лосятиной, а завтрак вполне заслуживал названия «слава холестерину!» Но Пашка ещё и там подозревал, что никакого холестерина нет, просто врачам надо впаривать людям разную хреноту под видом «лекарств» — а здесь Гарав убедился в этом окончательно.
— Да что ж они такую дрянь в приправу берут?! — возмутился Фередир, попробовав черемшу. Гарав хмыкнул, активно жуя мокрые желтовато–зелёные лохмотки листьев и стеблей:
— Дурак, вкусно.
— Вкусно — как мама свиной окорок печёт, — мечтательно сказал Фередир. — Эстрагон. Майоран. От кухни отойти невозможно. А тут какие–то хвощи кислые.
— Да не ешь, — не стал спорить Гарав, соорудивший себе бутерброд из лепёшки, ломтя окорока и трёх черемшин. Фередир заинтересовался:
— Ну–ка, как это ты…
— Вот так. Ам, — Гарав откусил треть сооружения. Прожевал и выдал: — У нас был такой… князь. Сэндвич. Игрок страшный, иногда в к… ости играл сутками напролёт, отойти от стола не мог. А жрать–то надо. Ну он и приказал повару, чтобы тот ему делал вот такие штуки — и возиться недолго, и поесть можно прямо за столом. Их так и стали называть — сэндвичи.[60]
