Калиф снова тяжко вздохнул.
— Увы, Хасем, моя дорогая Мерцалочка терзает мое сердце. Куда она могла подеваться?
— Но я еще не показывал тебе, о мой господин и повелитель, новенькую амалианку. А что ты скажешь о прекраснейшем цветке из Ланья Кор?
— Думаю, они очаровательны, но, Хасем, нынче ночью я должен предаться сну. Забытье — вот лучшее из утешений.
— Как пожелаешь, Оман, как пожелаешь.
— Но ты посиди со мной немного, Хасем, пока я не засну. Ты же знаешь, как я люблю, когда ты сидишь со мной.
— Конечно, Оман, конечно.
Печаль наполнила сердце визиря, когда он устроился рядом со своим повелителем. Было время, когда он вот так сидел с калифом, пока тот не засыпал, исключительно из чувства долга, исполняя обязанность, которая порой была не самой легкой. Но уже давно Хасем полюбил эту обязанность, как полюбил своего «трудного» подопечного и посвятил себя преданному служению ему. Как он желал, чтобы и калиф тоже любил его и перестал воспринимать его как нечто, существующее взамен кого-то другого! Порой Хасем страшился того, что в один ужасный день этот, другой, вернется... но нет, это было невозможно.
Джинн исчез, исчез давным-давно.
Настал черед и визирю испустить горестный вздох, а его мыслям — отправиться в странствия по далекому прошлому.
СКАЗАНИЕ О ДЖИННЕ ДЖАФИРЕ
Если бы кто-то судил по внешности и манерам, он бы ни за что не догадался, что калиф Оман Эльмани — брат свирепого султана Каледа и сын султана Эль-Такира. Детство Омана было полным страданий — ведь он рос в тени красивого и умного брата. Собственно говоря, после того, как истекли солнцевороты детства, Оман своего брата почти не видел, но всегда знал о том, как его брат одарен, как он красив, какое перед ним блестящее будущее. С самого начала ни у кого не возникало сомнений в том, что Бесспорным Наследником станет именно Калед, а Оману было суждено стать самым обычным вельможей, одним из тех, на кого падали бы блики пылающей славы брата. Для многих в Каль-Тероне, в том числе и для самого Омана, было огромным потрясением известие о том, что султан Эль-Такир предназначил для своего младшего сына более выдающуюся судьбу.
Дело было в том, что Эль-Такир состоял в дальних родственных отношениях с тогдашним калифом Куатани, неким Абдулом Самадом. Уже много солнцеворотов подряд вельможи из Каль-Терона, расположенного в глубине континента, алчно поглядывали на Жемчужину Побережья — резиденцию Абдула. Без сомнения, город Куатани играл наиважнейшую роль в незыблемости имперской власти султана. Особо важна была роль Куатани в том, чтобы держать в повиновении заморские колонии. Само собой, Абдул, как и все прочие царьки, присягнул на верность своему дальнему родственнику, восседавшему на имперском престоле в Каль-Тероне, но не только сам султан Эль-Такир полагал, что этого недостаточно. Какое-то время он подозревал Абдула в имперских амбициях. До султана доходили слухи о том, что его родственничек вынашивает некие планы, которые, если о них задуматься хорошенько, попахивали самой настоящей изменой.
От открытых обвинений в адрес Абдула Эль-Такир воздерживался, однако принял решение о том, что именно его сын Оман, а никак не один из многочисленных сыновей Абдула, должен занять куатанийский престол. Если бы Абдула кто-нибудь оповестил об этих происках, он бы, несомненно, выразил бурное возмущение, но, как выяснилось впоследствии, от любого возмущения с его стороны не было бы ровным счетом никакого толку: несколько лун спустя шайка мужчин в масках — конечно же, то были засланцы-уабины — проникла во дворец калифа. Все сыновья Абдула были предательски заколоты. Обуянному горем калифу оставалось только покориться воле султана. Вот так и вышло, что Оман Эльмани был объявлен будущим калифом Куатани.
Стоит ли говорить о том, что на самом деле Эль-Такир вовсе не намеревался наделять своего младшего сына такой уж большой властью? О нет, напротив — Оману суждено было стать просто-напросто марионеточным владыкой, подвешенным на ниточках, за которые дергали те, кто находился в Каль-Тероне. Человеком, призванным дергать за ниточки, был назначен один из самых доверенных вельмож Эль-Такира, а именно — визирь Хасем. Все было устроено, как мы видим, превосходно, и на протяжении многих солнцеворотов на отлаженном пути имперской власти встретились только две помехи. На самом деле помехи эти были очень и очень серьезными. Первой из них стал джинн по имени Джафир, а второй — некий колдун, который имел способность противостоять много чему, и в том числе — джинну.
Стоит упомянуть о том, что при первом появлении джинна Хасем не присутствовал, но это зрелище он вполне мог очень ярко вообразить. Как-то раз, дождливым вечером, вскоре после обретения высокого титула, новоиспеченный калиф производил осмотр покоев своего покойного четвероюродного дядюшки Абдула, и вдруг на самом дне сундука, набитого шелками, обнаружил старую помятую лампу. Оман, ничего особо не ожидая, потер лампу, и из ее носика тут же вылетело облако дыма, и перед Оманом предстал джинн собственной персоной.
Одного этого вполне хватило бы, чтобы испытать нешуточное потрясение, но этого было мало: джинн как две капли воды походил на толстяка и коротышку калифа!
Калиф в страхе попятился, страшась злых чар.
— Не бойся, — прогремел голос джинна, физиономия которого озарилась искренней радостью, — ибо ты — мой долгожданный избавитель. Меня зовут Джафир Аль-Хасан, и я — твой друг. Несколько эпициклов назад я был учеником могущественного, но жестокого чародея, и в наказание за... — тут джинн облизнулся, — ...за самый ничтожный проступок этот злодей превратил меня в пленника и раба этой лампы. Должен сказать тебе, в рабстве я пробыл очень, очень долго! Но как я теперь вижу, чародей сдержал свое слово, ибо он обещал, что моим страданиям придет конец, когда я встречу своего близнеца. Я сразу понял, что мой близнец — это ты.
— Близнец? — Взгляд калифа озарился несказанной радостью, ибо всю свою жизнь он томился в тени старшего брата и ненавидел его. И вот теперь у него появился брат, которого он мог бы любить всем сердцем.
Джафир затем пообещал, что станет по своей воле служить калифу. Другим, как он сказал, он предлагал лишь исполнить три желания, но калиф мог высказать желаний столько, сколько его душеньке заблагорассудится.
— Представь себе, — продолжал джинн, — другие забывали обо мне сразу же после того, как я исполнял их желания. Наверное, отчасти в этом также состоит мое проклятие. Мало того: эти люди потом забывали даже о том, что меня можно вызвать с помощью лампы. Она становилась для них самым обычным старым светильником, который ни на что не годен и который можно безо всякой жалости выбросить. О, спаситель мой, ты даже представить себе не можешь, как долго мне порой приходилось ждать, пока кто-то явится и снова выпустит меня на волю! Даже не знаю, что хуже — томиться внутри лампы либо исполнять желания... жалких простолюдинов! Нужно же вести себя вежливо даже тогда, когда тебя довели до белого каления и хочется от отчаяния завопить во всю глотку! — Джинн скривился, выпучил глаза, но тут же склонился к пребывавшему в полном восторге калифу и взял его за руку. — Но все это теперь для меня позади. Ну, Оман, давай же теперь немного позабавимся!
