— Себ, пусти! Ты сошел с ума! Мне больно, больно!
— Нет, дорогая, тебе еще будет по-настоящему больно, когда тебя будут растягивать на дыбе в темных застенках! Тебе будет больно, когда тебя будут насиловать твои тюремщики, когда нашего отца отправят на плаху, мать — в острог, а нас — на костер! Вот тогда тебе будет больно!»
— Больно, больно!
— Иефа, проснись.
— На костер!
— Иефа, проснись, ты разбудишь всех! Иефа!
— А? Что? Что случилось?
— Ты опять кричала во сне. Очень вредное свойство, между прочим. Вставай, иначе мы не успеем потренироваться.
— О боги, Ааронн, опять ты… Когда ты оставишь меня в покое?
— Никогда. Особенно, если ты и дальше будешь испытывать на мне свои способности.
— Замораживающее заклинание шепнула…
— Что?
— Нет-нет, ничего. Приснилось.
— Кстати, твои сны меня беспокоят.
— Отчего же? Если ты за себя беспокоишься, то зря. В томных видениях ты мне не являешься.
— Просто не знаю, как я это переживу.
— Как-нибудь без меня, ладно? Нам еще целый день идти, а спать хочется ужасно. Сколько до рассвета?
— Часа два.
— Вот и славно. Двух часов мне как раз хватит, чтобы выспаться хоть немного.
— Иефа…
— А будешь приставать, я тебя опять заморожу.
— Иефа, откуда этот термин?
— О боги, я спать хочу! Какой термин?
— Ты сказала — замораживающее заклинание, заморожу. Откуда ты это взяла?
— Не знаю. Так просто в голову пришло. Придумалось — и все.
— Нет, погоди, не спи. Подумай, как следует, откуда ты взяла эти слова? Иефа!
— Эй вы, чародеи хреновы! Дайте поспать, что ли!
— Ааронн, оставь меня в покое. Ты видишь, я с утра не соображаю ничего. Иди себе, сторожи в свое удовольствие. Иди, перебудишь всех к монахам. Вон Стив уже ругается.
— Други мои, не могли бы вы разбираться где-нибудь в другом месте?
— Ну вот, так и есть, весь лагерь перебудил!
— Иефа…
— Да ладно уже, иду. Вот, смотрю, ты без меня жить просто не можешь. Ты учти, я девушка честная, первому встречному эльфийскому принцу на шею не бросаюсь, потому как боюсь чистоту рода своим ублюдочным происхождением оскорбить. Принцы, они, знаешь ли, трепетные. Ты вон как трепетал, когда меня в похабных замыслах против своей эльфийской персоны заподозрил. Так ты уж не волнуйся. Если я решу совратить кого-нибудь, то уж лучше Стива, он попроще будет, хотя тоже с закидонами. Золото у него, опять же водится… А барды, они вообще все ребята корыстные — дальше некуда. Вот не боишься, что заморожу тебя, денежки из карманов повытаскиваю, а сама через леса в Бристоль обратно подамся? И не докажешь ничего. Хотя, нет, что это я, ты ж у нас не только боец отменный и мужчина видный, ты еще и маг первостепенный, мои жалкие полуэльфийские потуги тебе, как быку мухи, — неприятно, но терпимо. Так что бояться действительно нечего. А как намаялся ты со мной, бедный! И непутевая-то, и глупая, и все мне в голову пошлятина одна лезет, и сны дурацкие снятся, и тренироваться я в четыре часа утра, когда самый сон, почему-то ленюсь, и вредная-то, и языкатая-то без меры, и вести себя не умею — какое ж воспитание-то на большой дороге получить можно, ясный пень — никакого! А у тебя натура тонкая, друидская, ты на меня силы тратишь, время свое бесценное, хоть, к слову, и не просил никто, а я — ни тебе спасибо, ни тебе пожалуйста, тварь грубая, девка неблагодарная, пейзанка бесчувственная, высоких материй не разумеющая… Ааронн, куда же ты? Так что — тренироваться не будем? Можно поспать? Странный ты, Ааронн, весь такой противоречивый…
— Иефа.
— Да, Стив.
— А ты и впрямь меня совращать задумала?
— Стив, иди к монахам.
— Ты если вдруг соберешься, предупреди.
— Зачем? Доспехи попрочнее наденешь?
— Не, я тогда сразу удавлюсь, заранее.
— Договорились. Спи.
— Иефа…
— Оооо… Да что ж такое, дадут мне поспать или нет?! Ты-то чего от меня хочешь?
— А ежели меня понос одолеет, ты меня вылечишь?
— Нет, конечно.
— Почему?
— А у меня диарея ни с чем не рифмуется. Спи.
* * *
«Были у бабушки черные когти — вот как, вот как, руки не мыла… Тьфу, ты, демон Баатора! Придет же в голову. Лес, лес, лес… Когда же он кончится, этот лес? Когда кончится этот лес и начнется след?! Когда, в конце концов, начнутся события? И как, хотелось бы знать, я должен поддерживать порядок в партии, если мне совершенно нечем их занять?..» За четыре дня, потраченные на срезание угла, Зулин весь извелся, наблюдая, как грызутся между собой его подчиненные. По утрам неутомимый Ааронн будил Иефу раньше положенного, и тогда Иефа ругалась с Ааронном. Иногда эльф уходил сразу, а иногда проявлял завидное упорство, будил Стива, и тогда Иефа сначала ругалась с Ааронном, потом со Стивом, а потом эльф и дварф ругались между собой. Чаще всего разбуженная в неурочное время Иефа в конце концов сдавалась, Ааронн отводил ее подальше от лагеря и там начинал «измываться». С утра полуэльфка соображала туго, а потому тренировки неизменно приводили к появлению в лагере какой-нибудь гадости: в лучшем случае, под теплые плащи начинала забираться невесть откуда взявшаяся болотная сырость, а над головой плясали блуждающие огни унылого вида. Но бывало и так, что над самым ухом Зулина раздавались зловещие потусторонние завывания, планар вскакивал, как ошпаренный, будил Стива, получал телепатическую оплеуху от Зверя, и тогда уж партия ругалась хором. Иногда Зулину казалось, что взаимного уничтожения не избежать, но каждый раз как-то обходилось. Срезая угол, партия пересекла тракт, Ааронн стал задумчив и хмур, искомый след все не появлялся, и Зулину все чаще слышалось настырное тиканье часов, отмеряющих потраченное впустую время. И все чаще возникал вопрос: долго ли еще они будут идти на восток? И что делать, если след так и не отыщется? Задумываясь над этим, Зулин впадал в черную меланхолию и обещал сам себе, что скорее повесится на ближайшей осине, но в Бристоль с позором не вернется.
К вечеру Зулин собрался с духом, решительно посчитал на пальцах и ужаснулся: двадцатое августа на исходе! Поход планировалось закончить к двадцать третьему. При самых плохих обстоятельствах — к двадцать седьмому. Под «самыми плохими» обстоятельствами Зулин подразумевал изуверскую гибель всей партии, включая себя самого. При «самых плохих» обстоятельствах в Бристоль должен был приковылять изможденный фамильяр, из последних сил неся в зубах котомку с драгоценной ношей и предсмертное послание Зулина, адресованное Натану и написанное, разумеется, собственной кровью. В мрачных мечтах планара на главной площади Бристоля под траурный плач скрипок воздвигали памятник из чистейшей бронзы, и преданный Зверь испускал дух, припав к бронзовой поле хозяйского балахона. В картину не вписывалось то незначительное обстоятельство, что фамильяры обычно имели привычку погибать одновременно со своими хозяевами, но Зулин об этом как-то позабыл. Нет! Не приползет на подгибающихся лапах в Бристоль кот-переросток, и не поставят памятник на главной площади… Не будет ничего этого. Будет ограбленная магическая гильдия, будет сиротливый Натаниэль Сильван и четыре унылых трупа на северо-востоке. И все.
