— Скажите, а что произошло? Почему вы не ушли? Разве вы не видели свет?
Дети безвинны, и грехов, что удержали бы их в этом мире, быть не могло; значит, это было что-то другое. Мальчик с девочкой согласно закивали.
— Видели, но мы маме обещали дождаться её и никуда не уходить, поэтому мы и остались.
— А почему мама вас оставила одних, да ещё в этом месте? — спросил я.
Переглянувшись, дети замолчали на мгновение, но затем мальчик мне ответил:
— Мы не знаем. Мы жили в деревне, далеко за городом. У нас случился голод, есть стало нечего. Потом умер папа, и с едой стало совсем плохо, и нас выгнали из дома за долги, и мы подались в город. Там у мамы была родня, и мы надеялись, что они нам помогут.
Но когда мы пришли к ним, они нас прогнали. Злая тётя, мамина сестра, сказала, что в её доме нет места для таких, как мы. Мы искали в городе пристанище, чтобы переночевать, но нас отовсюду гнали: без денег мы были никому не нужны. Тогда маме кто-то посоветовал переночевать здесь, в старом склепе. Нам не нашлось места среди живых, и мы решили ночевать у мёртвых. Мама оставила нас вместе с Анешкой в склепе неподалёку, а сама ушла в город поискать еды. Она попросила нас дождаться её.
Тогда было очень холодно и сильно дул ветер. Мы долго ждали её, а её всё не было и не было. Костёр, который мы разожгли, почти потух и совсем не грел, а набрать новых дров было негде. Чтобы было не так холодно, мы прижимались покрепче друг к дружке, а ещё очень хотелось спать. Чтоб не заснуть, мы говорили друг с другом, рассказывали сказки и истории, а мама всё не шла и не шла…
Снег сыпал без конца, и завывал ветер. Глаза сами собой закрывались. Чтобы разжечь костёр, я оставил Анешку и пошёл искать дрова. Я ходил вокруг старого склепа и рылся в снегу, ища что-нибудь, что можно было бы зажечь. Я обещал папе перед его смертью присматривать за мамой и сестрёнкой; а когда я смог найти пару веток и вернулся назад, Анешка уже не шевелилась. Я звал её, кричал, а потом, чтобы её согреть, обнял её крепко-крепко и заснул вместе с ней. И во сне я увидел Анешку, и свет, который нас звал к себе. Но без мамы мы никуда идти не хотели, ведь мы ей пообещали, что останемся здесь. Мы так и сказали, что уйдём только с ней, и с тех пор мы ждём её…
Я смотрел на этих детишек в тонких залатанных одежонках, и мне было очень больно и стыдно за себя и за весь род людской. Как мог называть себя человеком тот, кто прогнал с порога своего дома во время зимы мать с двумя детьми? Кем надо быть, чтобы отказать в ночлеге двум замёрзшим детям? Зачем мы строим храмы, если в них не находится места для людей в час нужды? Неужели сердца людей, живших в том городе, были закрыты для сострадания и милосердия? О боги, почему матери пришлось бросить своих детей на смерть в таком месте; даже животные более милосердны. О боги! Может, потому вы и отдалились от нас, чтобы не видеть всё зло, жестокость и мерзость наших поступков, чтоб не ожесточились ваши сердца.
Мне было очень больно. Мне хотелось наказать всех тех бессердечных, безжалостных людей, наказать их строго и справедливо. Прийти в тот дом, под крышей которого не нашлось места для детей и их матери, и обрушить его стены; сжечь дотла таверны, которых было полно в этом городе, и владельцы которых скорее позволят людям умереть под дверью, чем погреться у очага. Мне хотелось сделать хоть что-нибудь. Но прежде всего, нужно было помочь двум малышам, что смотрели на меня с надеждой.
— Скажите мне, как звали вашу маму?
— Линна из Фирела.
К пентаграмме я добавил ещё две руны: «джидас», Свет, не знающий преград, и «ранн», Зов, идущий в пустоту. Где бы ни была Линна из Фирела, в свете ли, в темноте, средь богов или отверженных, зов своих детей она услышала бы и пришла, а если нет, то где б она не была, я бы привёл её туда.
Теперь — знак Триединства. Разрезав своё запястье, я начертил его своей кровью. Этот символ должен был объединить волю мага, пославшего зов, волю того, кто зовёт и волю того, кто придёт на его зов. Если все три малых круга, начертанные в моём треугольнике, начали бы светиться, то все условия были бы соблюдены. В таком случае можно было обойтись без ритуальных жертв. Ещё раз оглядев собственное творение, я обратился к детям, с интересом наблюдавшим, что это я там делал.
— А теперь, давайте позовём вашу маму вместе!
Переглянувшись, детишки дружно завопили:
— Мама! Мама!
Свет пентаграммы стал меняться, как будто на зов этих детей кто-то вдалеке обратил внимание. Символ Триединства всё более наливался светом. Зов был услышан. Откуда-то из неведомых глубин бытия, мать устремилась на зов своих детей. Границы между мирами живых и мёртвых были прочны, и я был готов помочь духу, спешащему на зов, вливая свою силу в пентаграмму, служившую ему мостом. Душа, что летела на зов, легко разорвала преграды, едва ли их заметив, а стражи границ пропустили её без препон. Наконец, пентаграмма вспыхнула удивительно ярким светом, и я увидел в ней не трёх, а четырёх людей: крепко прижимая к себе детей, там стояла мать, а рядом с ней был невысокий мужчина. Я понял, что это был отец, который не мог не откликнуться.
Вопли радости детей, спустя столько времени увидевших своих родителей, мать и отец, обнимающие их и плачущие одновременно… Их лица светились невероятно счастливыми улыбками, ведь они всё ещё не верили в происходящее. Но правила должны были быть соблюдены. Свет треугольника начал постепенно гаснуть: не подкреплённый силой жертвенной крови, он был, несмотря на волю призванных душ, слаб, и сила его быстро иссякала. И пока он ещё горел, я задал вопрос, мучавший меня всё время:
— Линна из Фирела, почему ты не пришла к своим детям?
Улыбка счастья на миг пропала с лица матери. Я видел, что ей были горьки воспоминания о прошедшем.
— Потому что я умерла, ваша милость. В тот день, когда я оставила здесь своих малышей, меня сбил аристократ, куда-то очень быстро ехавший на лошади. Потом моё тело подобрали жрецы. В стране был голод, и на улицах часто умирали люди; опасаясь эпидемии, власти заставили жрецов покинуть их храмы и собирать умерших от голода и холода. Они обмыли моё тело, и вместе со всеми похоронили в общей могиле.
— Как звали тех, кто прогнал тебя со своего порога? Могли ли они тебе помочь, или сами умирали от голода? — это был ещё один важный вопрос.
— Муж моей сестры был торговцем зерном, и они были богаты.
Так я и думал. Скорее бедняк, знавший сам не понаслышке, что такое голод, поделится с тобой краюхой хлеба, чем богач бросит со своего стола хотя бы крошку!
— Как звали твоих сестру и мужа?
— Конн из Дермонда и Ламисса из Фирела, ваша милость. Они уже давно мертвы, остались лишь их потомки…
