Германец оскаливается – видимо, это усмешка.
– Тогда спросите у него: зачем он убил моего раба?
Тит говорит, потом слушает. Долго.
– У него жуткий выговор. Я понимаю одно словно из трех. В общем… Он не убивал вроде.
В общем, так я и думал. Но переспросить не мешало.
Бледное лицо дергается. Дыхание с хрипом и клекотом выходит из разбитых губ. Мертвец – или уже не мертвец? – говорит и говорит.
– По-настоящему его зовут Эрманн, что значит «храбрый человек», – переводит центурион. – И он всех нас убьет…
Я морщусь. Что мне до его имени? Тем более на суде оно было названо, и не раз. Лучше оно от этого не стало.
– Спроси, что он делал у дома Вара. Только пусть ответит правду.
Тит Волтумий рычит и хрипит. Грубые длинные слова звучат в его варианте звучно, как латынь. Раскатистая звонкая «р» вместо горлового клекота варваров.
Германец смотрит на него, не мигая. Затем, помедлив, начинает выталкивать слова.
Я уже не могу ждать.
– Ну! Что он говорит?!
– Сейчас. – Центурион переспрашивает, мертвый германец – он ведь все-таки мертвый? – отвечает.
– Он хотел купить подарок… для своей невесты. Он собирался жениться.
Я смотрю на синюшное лицо германца. Подарок. Невесте. Ага, как же. Он меня просто растрогал.
– Скажи ему, что он мертвый. А мертвым врать стыдно.
Центурион смотрит на меня. Поднимает брови:
– Вы уверены?
– Скажи ему!
– Хорошо. Как прикажете, легат.
Тит Волтумий начинает говорить. Германец слушает и переспрашивает. Я вижу, как шевелятся его белые, растрескавшиеся, совершенно бескровные губы. Дыхание с сипением вырывается изо рта. Запах разложения и смерти настолько силен, что мне хочется отодвинуться подальше. Но я, наоборот, придвигаюсь
ближе.
Зажмуриваюсь.
Запах гниющих роз. Белеющий в полутьме саван брата. Я слышу его смех. Это не может быть, но это так. «Смотри, Гай».
Я с усилием втягиваю сырой воздух, наполненный грозой, и открываю глаза.
Германец продолжает смеяться. Потом говорит. В темноте мелькают остатки его зубов.
– Что он сказал?
– Он говорит, что знает.
– Знает что? – Я смотрю в лицо германца.
– Что он уже мертвый. Вроде так. Некоторые слова мне не совсем понятны… Но, похоже, он успел побывать в подземном мире…
– Где именно?
Тит Волтумий, старший центурион, морщится, словно у него внезапно заболели все зубы.
– По-нашему, это где-то за Ахероном… они называют это Вальхал… или Вальгале… Там ждут воинов. Короче, сложно перевести. Он попал в длинную пещеру, полную рисунков, и видел их бога – Тиваза. Одноглазый бог, самый главный у германцев. Бог сказал ему важное. Он сказал, что…
Центурион замолкает. Ветер треплет ворот его туники. Проклятье, а ведь холодает. Порыв ветра доносит до меня запах дождя. Похоже, там, за лесом, он уже вовсю идет.
Я говорю:
– Ну!
– Что всех нас скоро убьют. В Германии не останется ни одного живого римлянина.
Я смотрю на изуродованное судорогой лицо германца.
– Это правда?
Мертвый германец смеется – словно прекрасно меня понял. Снова начинает говорить. Я слушаю.
– Всех убьют. Мы оскорбили богов, – переводит Тит Волтумий. – Тиваз сказал, что на нас падет гнев богов. Один человек приходил и говорил, что так будет. Это посланец, боги выбрали его. Это особый человек… хм, человек с чужим лицом? Как-то так.
Германец рычит и булькает. Глаза – мертвые – сверкают гневом.
С «чужим лицом»? Это в маске, что ли?
– Римлянам вспорют животы и вытащат кишки, чтобы сжечь на алтаре Тиваза. – Центурион говорит бесстрастно, словно его это не касается. – А римским судьям вырвут их змеиные языки.
Я молча гляжу в глаза варвара. Желтый оскал мертвеца вспыхивает в синеватом свете молний. Я опускаю взгляд и вижу, что из раны германца снова течет кровь. Черная, блестящая. При очередной вспышке молний она кажется желтой.
– Кто его убил? – говорю я. – Я хочу знать. Это он может сказать?
Старший центурион смотрит на меня. Брови заломлены, скорбные складки пролегают от крыльев носа до губ. Он выглядит почти старым. Ему сорок с лишним лет… Тит моргает.
– Хорошо.
Он снова говорит германцу что-то на рычащем, хрипящем, плюющемся языке. Обычно звучный голос Тита звучит глухо, как из-под земли.
Я жду.
«А римским судьям вырвут их змеиные языки…»
Берегись, Ликий Пизон. Смешно.
* * *
Поднимается ветер. От треска гнущихся деревьев, бешеного шелеста листьев вокруг такой шум, что я почти не слышу слов. Вспышка молнии раскалывается небо на сотни кусков. Это как засохшая, старая, облупившаяся фреска. Рисунок кровеносных сосудов на плоти черного неба…
Синий – цвет смерти.
– Легат!
– Да, Тит.
Раскаты грома столь оглушительные, что ему приходится кричать.
– Он сказал, что это не так важно! Но это был какой-то германец… херуск или хавк! Он точно не знает. Но самое главное…
– Что?! – Меня качает ветром. Напор воздушной среды (эфира!) настолько сильный, что мне приходится наклонить голову и встать против ветра. Гроза, когда доберется сюда, будет совершенно чудовищной.
– Он говорит… я не знаю, как это…
Вспышка молнии. Раскат грома заглушает слова Тита.
– Что?! – кричу я.
– Неполный человек. Я не знаю, как это перевести…
– Ну!
Германец с усилием поднимает руки и что-то показывает. Из его пробитых запястий сочится темная кровь, капает на землю. Германец делает жест, словно отрубает себе кисть, и смеется.
Центурион говорит:
– Он хочет сказать…
– Не надо, я понял. У него не было одной руки, верно?
Тит поднимает взгляд на меня, потом кивает.
– Да, легат.
Однорукий германец. Которого я видел на рынке. Он сбежал, прихватив с собой меч легионера. Мятежник, а теперь еще и убийца. Может быть, он один из тех, кто заманил Луция в ловушку.
Зачем добивать распятого германца, как не затем, чтобы скрыть следы?
– Вы его знаете? – спрашивает центурион. – Человека без руки?
Я киваю. Потом спохватываюсь. Отчего я так уверен? Это мог быть любой другой однорукий. Точно. Хотя бы тот тип, которому Арминий отрубил кисть на рынке. Ну, это вряд ли.
– Зачем ему было убивать вашего раба?
– Думаю, ему нужна была вещь, доставшаяся мне от брата. Поэтому он проник в мою комнату. А тут входит старик… Это если двумя словами. Все просто.
Молчание. Вой ветра.
– Сложное сделать простым, – говорит Тит наконец.
– Верно, старший центурион.
* * *
Германец откидывается, дышит все чаще. Дыхание прерывистое и сиплое.
– Что с ним?
– Он истекает кровью, – говорит старший центурион.
