Несколько тысяч мамлюков привели к этому водопою своих лошадей, и все кругом было заполонено пестрыми тряпками, заплетенными конскими хвостами, бахромой, кистями, колокольцами на лентах, — все пространство вокруг источника как будто вскипало сарацинской роскошью, и оружие блестело ярче, чем драгоценная вода.
Ридфор шевельнул ноздрями, как будто почуял кровь.
— Перебить их! — шепотом прокричал он. — До единого!
— Остановитесь, мессир! — сказал Мулен, не веря собственным глазам. — Там целая армия! Нас перебьют, мессир… Нужно послать весть в Иерусалим и дождаться короля Ги с подкреплением… Нужно просить о помощи Раймона…
— Раймона? — Ридфор повернулся к госпитальеру, и Мулен с ужасом увидел, что бешеный голландец обезумел. — Раймона? Графа Раймона? И кого он приведет нам на помощь — свой сарацинский гарнизон?
— Следует подождать, — повторил Мулен в слабой надежде.
— Я не стану ждать, — сказал Ридфор просто и понесся со склона на сарацин.
— Боже, помоги мне! — проговорил Мулен. — Он всех нас погубит…
* * *
Замок Фев предстал перед Бальяном д'Ибелином — такой грозный, несокрушимый, что даже мысли дурной не закралось в голову сеньора. Он подъехал ближе и увидел несколько десятков тамплиерских палаток, разбитых под стенами. Это означало, что сюда прибыл, помимо гарнизона, еще один тамплиерский отряд, в чем сеньор Бальян не усмотрел ничего удивительного. Он сошел с коня и приблизился к первой же палатке.
Откинув полог, он увидел, что все немногочисленные пожитки рыцарей на месте, однако и следа живой души не обнаружил.
Пустой оказалась и следующая палатка, и еще одна. Сеньор Бальян остановился посреди покинутого лагеря и зычным голосом позвал любого, кто слышит его, но ему никто не откликнулся.
И праздничный день померк в душе Бальяна, место радости заступила смутная, неприятная тревога, и в груди засосало так, словно Бальян не ел несколько дней кряду. Он поднял руку, и к нему тотчас подошел оруженосец.
— Ступай в замок, осмотри там все, — приказал сеньор, сердито хмуря брови. — Доложишь.
Оруженосец ушел, а Бальян уселся на землю и принялся ждать, внешне неподвижный, но с закипающим сердцем.
Молодой человек, отправленный в замок Фев, вошел туда беспрепятственно — ворота были открыты, мосты опущены. Он нашел несколько лошадей в конюшнях — те спокойно жевали и бросили на потревожившего их человека недоуменные взгляды, после чего вернулись к прежнему занятию. Донжон был пуст, лишь в одном помещении обнаружился какой-то хворый странничек, но тот решительно ничего не знал — только двигал беззубыми челюстями и невнятно благодарил за доброту. Юноша принес ему воды и сушеных фруктов, для чего сходил в трапезную, а затем опрометью выскочил вон.
Бальян чуть повернулся в его сторону.
— Что? — крикнул сеньор.
— Никого, — сказал молодой человек. Он выглядел испуганным.
Бальян встал, желая садиться на коня и ехать дальше, в Назарет, но тут прямо перед ним выскочил всадник. Как будто земля выплюнула его, не в силах дольше терпеть эдакое чудище в собственном чреве.
Всадник и являл собой чудище. Он едва держался в седле. Кровь заливала его с головы до ног, грязными потеками бежала по доспеху, превратила в чумазый войлок волосы и бороду (мятый шлем болтался привязанный у седла). Плащ висел на нем клочьями, изорванный и покрытый коричневыми пятнами. Сквозь маску сверкал хорошо знакомый Бальяну яростный взгляд.
— Ридфор! — вскрикнул сеньор Ибелин.
— Беда! Беда! — орал Ридфор сорванным голосом, не похожим на человеческий. — Беда!
Он вертелся на коне, как будто его безумие передалось и животному, и конь бил о землю копытами, брыкался, тряс гривой. С узды капала розовая пена.
— Беда, — хрипел Ридфор.
— Вы ранены, мессир, — сказал Бальян холодно и взял коня под уздцы. Конь гневно посмотрел на Бальяна, но противиться не посмел.
Ридфор вдруг закачался и упал на руки Ибелину. Из горла магистра вырвалось хрипение, точно он из последних сил пытался зарычать, и кровь потекла из угла его рта. Бальян быстро махнул оруженосцу, и Ридфора вынули из седла и уложили на землю. Расторопные сержанты принесли из палаток полотно и воду, захлопотали над раненым. Тот, не теряя сознания ни на миг, ворочал белыми глазами и шипел:
— Несколько тысяч сарацин! Мулен, мой маршал, мои рыцари, воины из Назарета — все, все… Окружили и стреляли, пока не перебили…
— В Тивериаде сарацины? — переспросил Бальян, не веря услышанному.
Ридфор дернулся в руках сержантов, поднял голову, чтобы убедительнее кивнуть, и ударился затылком о твердую землю. На миг он закрыл глаза и перекосил рот от боли, затем этот рот ожил и выдавил:
— Да, будь я проклят!
— Сколько? — Бальян наклонился над ним. — Сколько их?
— Несколько… тысяч! Несколько тысяч! — Веки Ридфора поднялись, и Бальяна опалил ненавидящий взгляд. — Несколько тысяч! Они поили лошадей, и мы набросились на них… Клянусь Святой Кровью, мы перебили несколько десятков, но потом…
— Они опомнились, — сказал Бальян. — Да.
Он выпрямился.
— Что теперь?
— К Назарету! — сказал Ридфор и забился на земле, как пойманная рыба. — К Назарету! К черту ваши снадобья!
Он схватил одного из оруженосцев за руку и стиснул так сильно, что молодой человек поморщился от боли.
— Помоги же! — велел Ридфор. Он встал и тотчас повалился лицом в гриву своего коня. Массивного голландца с трудом усадили обратно в седло. Одна повязка держалась хорошо, вторая, на боку, начала сползать и болталась. Она выглядела слишком белой на грязном теле магистра, а кровь, проступившая на ней, казалась нарядной, и зрение невольно, преступно, радовалось этой яркой краске.
* * *
И вот что увидел граф Раймон во вторник Светлой Седмицы, когда стоял на стене своего Тивериадского замка: неисчислимые отряды сарацин с воплями, улюлюканьем, под беспорядочный рев труб и оглушающий грохот свихнувшихся барабанов, тянулись к Броду Иакова, и на их копьях, под жесткими от крови лентами, качались отрубленные головы.
Заключенные в узкие, изогнутые рамы окон, эти картины были везде, словно граф Раймон лишился рассудка и вознамерился украсить свои покои изображениями преисподней. Черные, как бесы, и шумные, как ад, текли мамлюки, но картины в окнах оставались прежними: храпящий конь, всадник в мягких сапогах, развевающемся плаще, и две оскаленные бородатые головы, одна под другой, — смуглолицая, смеющаяся, с живыми, бегающими глазами, и бледная, мертвая, на копье.
