— Ничего, всё нормально.
Она выходит на балкон, достаёт сигарету из-за уха и закуривает.
— Всё очень вкусно, — говорит она. — Спасибо.
Мы стоим рядом, не глядя друг на друга. Пепел падает вниз, в мокрую траву, и мне хочется потрогать коротенькую щетину над шеей Ники: что-то в ней смешное, мальчишечье. И в падающей на лоб прядке, и в изгибе бровей и вырезе ноздрей у неё что-то от дерзкого мальчишки, любителя сбегать с уроков, но её взгляд сразу ставит всё на свои места, и понимаешь, кто перед тобой. Осталась ли она прежним человеком, или колония наложила на неё неизгладимые шрамы? В душу ей я не могу заглянуть: её глаза перестали быть зеркалом.
Я всё-таки глажу её по затылку, но она никак не реагирует. Только говорит с едва приметной усмешкой:
— Ты с этим поосторожнее… Я ведь могу и неправильно истолковать.
От её взгляда у меня пробегает по коже лёгкий холодок, в животе что-то неприятно ёкает, и я понимаю, что передо мной уже совсем другой человек. Мне больно и тошно. Как будто у неё заменили душу.
Она идёт в прихожую, а я, в смятении, с ещё не просохшими слезами, бреду следом. Сидя на корточках, уже в своей синей кепке, Ника зашнуровывает кроссовки.
— Подожди, куда ты пойдёшь? — растерянно бормочу я. — У тебя ведь нет ключей. Будешь гулять по улицам?
Она поднимает голову и улыбается мне из-под козырька.
— Ничего, погуляю, пока мать не придёт с работы. Подышу вольным воздухом.
— Да зачем? Можешь остаться, — предлагаю я.
Закончив со шнурками, она встаёт.
— Настенька, нет, — говорит она ласково. — Спасибо. Если я останусь, это будет лишним.
Я всовываю ноги в туфли и хватаю косынку, сумочку и зонтик.
— Тогда будем гулять вместе.
Мы бродим по мокрым улицам и дышим вольным воздухом. Я тихонько беру Нику под руку, и она не возражает. Когда мы проходим мимо трепещущих на ветру фруктово-овощных палаток, она заглядывается на великолепные румяные персики, но увидев их цену, присвистывает и смеётся.
— Нет, такие лакомства нам не по карману.
Я достаю кошелёк и говорю продавщице:
— Взвесьте полкило вот этих персиков, пожалуйста.
— Насть, не надо, — тихо говорит Ника.
Я и бровью не веду. В полкило помещается три персика, я расплачиваюсь и вручаю Нике кулёк. Мы идём дальше, некоторое время висит неловкое молчание.
— Не стоило, — говорит наконец Ника.
Я отвечаю:
— Почему не стоило? Я тоже люблю персики. Давай съедим их вместе.
В ближайшем ларьке я покупаю бутылку самой дешёвой воды и мою персики под струёй. Их бархатная кожица намокает. Устроившись на ещё сыроватой скамейке, я впиваюсь зубами в сочную мякоть, потом протягиваю персик Нике, и она тоже откусывает. Кусая по очереди, мы приканчиваем первый персик, причем Нике достаётся последний кусочек на косточке, и вместе с ним ей в рот попадают и мои покрытые соком пальцы. Я смеюсь:
— Не откуси мне руку!
Она улыбается:
— Она очень вкусная.
Таким же образом мы съедаем второй персик, а от третьего Ника отказывается:
— Всё, кушай сама.
Мне ничего не остаётся, как только съесть его самой. После этого у меня все пальцы в соке, и я хочу ополоснуть их остатками воды из бутылки, но Ника со странным блеском в глазах берёт мою руку:
— Можно?
Её рот щекотно и влажно обхватывает мои пальцы, и в том, как она это делает, есть что-то сладострастно-порочное. Мне слегка не по себе, но я не показываю вида, Ника тоже как ни в чём не бывало закуривает, потом, спросив меня:
— Не будешь? — допивает остатки воды и бросает бутылку в урну.
Прогулка продолжается, мы идём вдоль парковой ограды — чёрных молчаливых чугунных прутьев, и мне они отчего-то напоминают могильную ограду.
— Ты как — работаешь? — спрашивает Ника.
Я киваю.
— Продавцом в салоне подарков. Но сегодня у меня выходной.
— Выходной — это хорошо, — задумчиво говорит Ника. И добавляет: — А я даже не знаю, как буду устраиваться. Наверно, отовсюду будут отфутболивать.
— Всё равно где-нибудь да возьмут, — говорю я, чтобы её подбодрить. — По-любому устраиваться надо.
— Надо, — соглашается Ника. — Не буду же я сидеть у матери на шее.
— Они с твоим папой развелись, — говорю я. — Ты знаешь?
Она кивает, её взгляд становится угрюмым. Мы проходим мимо летнего кафе с продажей пива, и она кивком головы предлагает мне зайти. Это кстати, потому что мои ноги устали на каблуках. Мы берём по пиву и пачку чипсов, садимся за столик. Только сейчас я соображаю, что это то самое кафе, в котором мы с ней когда-то сидели, и сердце ёкает. Ника приникает к стакану долгим глотком, с наслаждением пьёт.
— Ох, сто лет пива не пила, — говорит она.
— Мы здесь уже были, — замечаю я.
— Может, и были, — пожимает она плечами.
— Мы тут сидели в тот день, когда ты в первый раз коротко постриглась, — напоминаю я.
— Не помню, — отвечает Ника.
— Не помнишь? — удивляюсь я. — Такой знаменательный день?
Она усмехается.
— Нет, не помню… Выходит, не такой уж и знаменательный. Были дни и познаменательнее.
Я выпиваю одно пиво (0,5 литра), а Ника, соскучившись по этому напитку, берёт второе. Потом мы гуляем по парку, и, как когда-то давно, Нику тянет повисеть на перекладине. Ей удаётся подтянуться один раз, а потом она со смехом спрыгивает на землю. Сделав пару шагов, она присаживается на корточки возле дерева и прислоняется спиной к стволу.
— Что-то развезло меня, — усмехается она. — Пьянит вольный воздух-то…
Скорее так подействовал на неё литр пива, но я молчу. Сидя на корточках у дерева, она смотрит куда-то вверх и улыбается, и ей, наверно, сейчас хорошо. Мне не хочется ей мешать, и я молча встаю рядом, прислонившись к тому же стволу плечом. Мы вместе смотрим в небо над верхушками деревьев, серое, затянутое тучами, и не хочется ничего говорить. Я не спрашиваю Нику, каково ей было в неволе: я чувствую это и так. Она сидит, я стою рядом, и мы молчим.
— Слушай, — вдруг фыркает она, — кажется, пиво просится наружу.
Мы не идём в платный туалет, а ищем кусты погуще. Ника забирается в самую середину, а я караулю, нет ли кого поблизости. Она в кустах вполголоса матерится.
— Что случилось? — спрашиваю я, еле сдерживая смех.
— Крапива, мать её!.. Прямо в пятую точку ужалила!
Я беззвучно давлюсь от смеха. Ника выбирается из кустов, застёгивая джинсы, потирает зад и с улыбкой прибавляет ещё пару крепких словечек. Мы бредём в зарослях, пока не выходим на дорожку.
Потом мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.
