— Какое мне было дело до этих трусов, ползавших в грязи перед любым царём?
— Поэтому они и не любили тебя, принёсшего им свободу. Кришна — Солнце — властвует любовью, а не страхом. В Индии об этом знают не только брахманы, но и кшатрии.
— Говорят, у вас после смерти люди рождаются заново, чтобы достойнее прожить жизнь? Мне это недоступно. Я могу лишь следить из века в век, как мельчает и слабеет царство скифов, созданное мной.
— В том царстве твоя орда была царскими скифами, а остальные скифы — их рабами. В моём царстве царское племя — росы, а рабских племён нет и не будет. Потому что все, признавшие мою власть, сами становятся росами, — сказал Ардагаст.
— О, царь, ты жил во времена Заратуштры. Почему же ты не принял его учения? Не оттого ли непрочным оказалось твоё царство? — вмешался Манучихр.
— Заратуштра? Этот чудак из Хорезма? Уж его-то вера — не для степняков. Не ходить в набеги, не почитать богов, кроме Ахурамазды, не приносить в жертву скот... От такой веры воины только потеряют мужество.
— У нас в Бактрии Заратуштру чтут все — и пахари, и степняки. А лишает ли его вера отваги — суди по мне, — задорно возразила Ларишка.
— Песни о твоих с мужем подвигах долетели даже в мой курган, — усмехнулся Мадай. — Куда же вы идёте походом на этот раз?
— К Гробнице Солнца, чтобы защитить её и не дать разжечь войну из-за её сокровищ.
— Вот ради такого я никогда не ходил в походы, — покачал головой Мадай. — Что ж, ищите свой путь, наследники Львёнка! Да помогут вам боги!
И великий царь скифов снова скрылся в своём кургане.
На закате отряд достиг реки Фарс. У костра Манучихру долго пришлось отбиваться от расспросов царя, волхва и грека о том, почему то, что говорят и делают мобеды, так не похоже на сказанное Мадаем о вере Заратуштры. Перс, как всегда умно и занимательно, объяснял, что пророк учил не поклоняться и не приносить кровавых жертв только злым богам, добрые же боги — лишь свойства или лица Мудрого Владыки, Ормазда, если же кто иначе понимает истинное учение, того ждёт ад. А мудрые мобеды для того и существуют, чтобы спасти души и умы от лжетолкований учения.
На берегу Понта Эвксинского, у устья реки Туапсе, под сенью самшитов, кипела схватка. Всадники, вооружённые лишь палками и плетьми, наседали на пеших, отбивавшихся кольями. И те и другие были одеты в зихские кафтаны с вырезом на груди, чёрные плащи и мохнатые шапки. Белобородые старики, рассевшись на прибрежных камнях и опрокинутых лодках, с удовольствием следили за схваткой, подбадривали и оценивали сражавшихся. В тени магнолии на резном деревянном троне восседал царь Хаташоко — седобородый, но всё ещё сильный. Сыновья сегодня радовали его сердце. Воспитанные по старинному обычаю в чужих семьях, они соперничали, даже враждовали. Это хорошо: пусть стараются превзойти друг друга во всём, что делает честь мужчине. Главное, чтобы уважали отца. А их воспитатели — цари и князья других племён — верные союзники и кунаки его.
Среди конных самый удалой — Доко-Сармат. Стройный, красивый, с бритым подбородком и чёрными закрученными усами, в начищенной парфянской кольчуге и остроконечном шлеме, орудует он плетью так, что никому не подступиться. Мать его — из ахеев, Сарматом же он прозван за то, что воспитан в степи, среди аланов. А ещё за редкую дерзость. Недаром в горах наглецу говорят: «Ты не чёрт и не сармат, откуда же ты взялся?»
Другой сын, Тлиф-пират, коренастый, заросший чёрной бородой, столь же умело и ещё более упорно бьётся среди пеших. Этот вырос в Горгиппии, в семье знатного синда. Синды — почти те же греки. Потому Тлиф грамотен, знает на память Гомера и одолеет любого их атлета в греческой борьбе. На нём панцирь и закрывающий лицо коринфский шлем — все знают, что он и в доспехах плавает, как рыба. С флотилией однодерёвок разбойничает он то в Колхиде, то на Боспоре, то у самых устьев Дуная, захватывает рабов и добычу, уходя всякий раз из-под носа у сторожевых кораблей. Лучше всех знает, кому продать пленных, через кого получить выкуп, и никакими греческими хитростями его не проведёшь.
Самый могучий и буйный — Хвит-мезиль, прижитый царём от волосатой женщины из диких лесных людей — мезилей. Голы до пояса, поросший густой шерстью на груди и даже на спине, с низким лбом и мощными надбровьями, машет он громадным колом так, что лучше не подходить.
Всадники уже оттеснили пеших к самой кромке прибоя, но те продолжали отчаянно отбиваться, не замечая волн, окатывавших кого ниже пояса, а кого и с головой. Всё громче раздавались воинственные крики, брань. Упавших топтали конями, кол ревущего зверем Хвита разбил кое-кому головы. Белая пена и изумрудно-зелёная вода окрасились кровью. Царь перекинулся парой слов со стариками, те встали и с одними посохами пошли разнимать дерущихся. Увидев старцев, те сразу прекратили бой. Один Хвит утихомирился лишь после окрика отца.
— Славная вышла потеха! Кто выстоял в ней, не дрогнет и в настоящем бою, — довольно разгладив бороду, сказал царь, и родовые князья согласно закивали.
Тлиф снял шлем, рукой смахнул пот со лба:
— Что ты, Сармат, умеешь биться на суше и верхом, я и так знаю. А на море ты от одной качки упадёшь за борт. И не выплывешь: хоть ты и красив, а морские девы таких, как ты, не любят.
— Целуй сам их рыбьи хвосты! А чего ты стоишь на суше, увидим в набеге, — ответил брату Доко, снимая шлем и подставляя взмокшие волосы ветру с моря.
— Вот-вот, появятся еммечь, я перед ними устою, а ты расстелешься, как и всякий сармат, — ехидно заметил Тлиф.
— Это они передо мною весной расстилаются, — гордо разгладил усы Доко. — А ты к ним ни разу не ездил. И правильно делал: на тебя ни одна мужеубийца не взглянет.
— Шлюх я могу найти и в Пантикапее. Или в Диоскурии[44]. Эти хоть не дерутся, разве только им не заплатишь. А так уступят хоть Хвиту.
— Я любую вашу еммечь возьму прямо посреди боя, и оружие ей не поможет, — голыми руками кости переломаю, — проговорил Хвит, почёсывая волосатую грудь.
Обмениваясь колкостями, Доко с Тлифом, однако, избегали задевать сына лесной женщины, зная, что в ярости тот способен на всё. Отец довольно взглянул на вставших перед его троном сыновей.
— Вы все доказали сегодня свою отвагу и силу. Потому я беру в набег всех троих — чтобы все вы смогли прославиться в нём.
— Больше всех прославлюсь я! — без лишней скромности заявил Хвит. — Доко всё тянет в степь, Тлифа — в море. А я знаю горы и лес, как... лесной человек.
— Славы вам хватит на всех. Но это будет не просто поход за добычей и славой. Вы не какие-то разбойные удальцы, а царевичи. А я — царь. Других царей у зихов нет, хотя недавно были. Но этого мало. Вы слышали об Ардагасте, царе росов? Мальчишка, моложе тебя, Тлиф, а покорил столько племён! Потому что в руках у него — Чаша Колаксая. Вот почему я веду вас к Гробнице Солнца. Когда на мне будут солнечный амулет и золотой шлем Сосруко, а в моей руке — его всевидящая чаша... — Он взглянул вслед расходившимся старейшинам и вполголоса продолжил: — Тогда я поговорю по-другому и со старейшинами, и с князьями, и с царями. Я соберу под одну руку все горные племена, от Боспора до Колхиды. И в этой руке, сначала моей, потом одного из вас — будет Чаша Солнца. — Глаза старика хищно сверкнули, жилистая, загрубевшая от меча и тетивы рука вытянулась вперёд. — Это будет рука воина Грома — бесстрашного и беспощадного, перед кем не устоят ни еммечь, ни тень Сосруко.
