— И вот на другой день после шума в детинце на двор к Меженю явился десятник Гомоня с тремя гридями и с самим Добычей.
— Ну что, хозяине, нашел шесть гривен? — дозвавшись Меженя из мастерской, спросил десятник.
— Смеешься! — угрюмо буркнул Межень, отворачиваясь. — И в доброе-то время шесть гривен — беда, а ныне…
— А нет — забирает у тебя Добыча работника! — объявил Гомоня. — Так обычай велит, так тысяцкий приговорил, тому и быть!
Добыча стоял позади десятника, гордый и довольный своим торжеством. По обычаю, несостоятельный должник оказывался рабом того, кому должен, и работал на него до полного возврата долга или отдавал вместо себя кого-то из домочадцев. Нелегко отдавать в неволю свое дитя, но если даже Добыча согласился бы взять за долг их добро и двор, то чем кормиться дальше?
Хозяйка запричитала, а гончар только перевел угрюмый взгляд с одного сына на другого. От Громчи в мастерской было больше толка, так что прощаться приходилось со Сполохом. Поняв отцовский взгляд, Сполох втянул голову в плечи и съежился: для его вольнолюбивого и веселого нрава участь холопа, пусть и не полного, была хуже смерти.
Но судьба позаботилась о Сполохе и избавила Меженя от тяжкого выбора. Добыча не заставил его долго мучиться и выбрал сам.
— Парни твои мне не надобны, — неожиданно объявил он гончару. — В кузнях мне от них проку не будет — мое ж ремесло не чета вашему, там надо толовой думать, а не глину пятками мять. Парней себе оставь да учи их твоему ремеслу, чтоб работали лучше да быстрее мне долг воротили. А возьму я у тебя девку, будет моей хозяйке в дому помогать. Собирайся, теперь же пойдем.
Он повернулся к Живуле. Она стояла у порога полуземлянки, приоткрыв рот от растерянности и держа в руке деревянный пест, которым толкла ячмень на кашу. Мать заголосила сильнее, а сама Живуля даже не сразу поняла, чего требует от них старший замочник. Сообразив, она выронила пест и залилась слезами стыда, обиды и горя. В один миг она из бедной, но свободной девицы превратилась в холопку на неведомый срок. Добыча, которого она старалась обходить стороной, вдруг стал ее почти полновластным хозяином, и никто, ничто не могло ее спасти. Это несправедливо, она-то в чем виновата? Но Добыча был вправе выбирать, возразить было нечего.
Добыча не дал семейству гончара времени на слезы и разговоры. Уже вскоре Живуля, всхлипывающая на ходу и более обычного растрепанная, выходила с узелочком в руках с отцовского двора. Впереди гордо шагал Добыча, за ним Живуля, а следом три гридя, словно охраняя, как бы она дорогой не сбежала. Добыча был очень доволен одержанной победой. «Не зря я в битву ходил — и серебро взял, и припас взял, и полон взял! » — посмеивался он про себя. Даже старший его брат, двадцать лет назад служивший в дружине князя Святослава и однажды взявший в плен Чернаву, не так гордился этим.
— Повели! — говорили вслед им люди, собравшиеся возле того же колодца. — Кто богаче, тот и прав. А кабы замочники гончара побили, так больше одной продажи гончарам нипочем бы не добиться.
— Ишь, будто полонянку ведут! Иного ворога не нашли! С их бы удалью да в чисто поле!
— Эгей, царь вавилонский В-оба-уха-сор! — издевательски кричали парни вслед Добыче. — Взял в полон народ иудейский!
— Эй, витязи! — закричала Калина, все с тем же дубовым коромыслом стоявшая возле своих больших ведер. — Что-то мало вас — на такого грозного ворога всего четверо! Может, пособить? Хотите, коромысло одолжу?
— Не цепляйся! — лениво огрызнулся один из гридей на ходу. — Мы ж не по своей злобе — тысяцкий послал.
— Лучше б он вас в поле послал! — кричала Калина вслед уходящим. — А то был один мужик в Белгороде, да и тот порублен лежит!
— Да и тот не про тебя! — усмехались женщины у колодца. Весь Окольный город знал, что Калине очень нравится Явор. — И тот уж суженую свою сыскал!
— Да хоть двух! — с досадой ответила Калина и зацепила коромыслом ведро. — Был бы только жив — як ним в няньки детям попрошусь!
Подняв на плечо коромысло, она пошла по улице в сторону кузнечного конца, широко шагая и в досаде расплескивая воду.
По пути через Окольный город все встречные, знакомые с тяжбой Добычи и гончаров, оборачивались им вслед.
— Вот упырь желтоглазый! — упрекали люди Добычу. — У нас беда такая, может, все пропадем, а он и теперь только о своей калите радеет! Такой хуже печенега, готов живьем заглотить, свой своего же! Хоть бы ради орды пожалел девку. Вишь, как убивается! В закупы-то кому ж идти весело!
Сквозь слезы замечая устремленные к ней взгляды, Живуля терзалась горем и стыдом: ее ведут, как воровку, как беглую холопку, а она ведь не сделала никому ничего дурного! И Добыча, горделиво шагавший впереди, был для нее не лучше самого хана Родомана. Робкая сердцем Живуля всегда побаивалась велеречивого, суетливо-тщеславного, самоуверенного старшину замочников, а после двух ссор с ним и двух судебных разбирательств он и его власть над ними стали внушать ей ужас. Поистине те девы, которых в древние времена отдавали на съедение Змею Горынычу, не могли страдать по пути к нему больше, чем страдала Живуля по дороге от гончарного конца к Добычиному двору.
Добыча привел Живулю к себе и отпустил гридей. Внутри его просторного двора за могучим тыном — впору иному городищу — располагалось немало построек: жилые дома самого хозяина и двух его женатых сыновей, кузня, хлев, амбар, баня, погреб. Хозяйское жилье было просторной полуземлянкой, разделенной деревянной перегородкой на два помещения с глиняными печками в углах. В одной половине жил сам Добыча с женой, а в другой спал Радча и хранились готовые замки, еще не отданные заказчикам или не проданные.
Сейчас в меньшем помещении хозяйского дома лежал на лавке Галченя, укрытый одеялом из козьих шкур. Объявив его своим полноправным сыном, Добыча заставил себя изменить обращение с ним: он велел перенести Галченю от Обережи к себе и уложить в хозяйском доме, а не в боковой пристройке для челяди, где тот жил раньше.
Сюда-то и привел Добыча свою новую челядинку.
— Вот сын мой лежит, твоими братьями побитый, — сурово заговорил он, удивляясь, почему Живуля вдруг перестала всхлипывать и робко заулыбалась, рукавом отирая слезы со щек. Галченя приподнялся на локтях, морщась от головной боли. — Будешь за ним ходить, покуда не поправится. Вон старик травок дал, велел заваривать да его поить — умеешь?
Живуля кивнула и попыталась заправить волосы за ухо, а потом принялась утирать рукавом лицо, стараясь скрыть свою радость. Прощаясь с отцовским двором и бредя через Окольный город, она не думала, что увидит здесь Галченю. Теперь же сообразила, что будет с ним, и на сердце ее разом посветлело. На Добычу она не поднимала глаз, боясь, — Что все сразу переменится к худшему, если он увидит ее радость.
