Она улыбнулась.
— Как этот сон, Эдди.
— Кирпич сам упал или его кто-то бросил?
— Никого не нашли. Мама потом мне сказала — уже гораздо позднее, когда мне было уже лет шестнадцать, — что полиция побывала в том доме, в жилом доме, предназначенном под снос, и они обнаружили, что в одном месте на фасаде не хватает кирпичей, а какие остались, вот-вот упадут. Как раз под окном четвертого этажа. Но люди в том доме бывали. И особенно по ночам.
— Понятно, — вставил Эдди.
— Никто не видел, чтобы из дома кто-то выходил, так что произошедшее посчитали несчастным случаем. Мама потом говорила, что она так и думала, но мне кажется, что она врала. Она даже мне не рассказала, что по этому поводу думал отец. Они оба все еще переживали, что таксист тогда, как только увидел нас, развернулся и уехал. И, по-моему, именно этот поступок таксиста убедил их в том, что кто-то в том доме выглянул из окна, увидел, что мы идем, и решил бросить кирпич на голову черномазым. А скоро появятся эти ваши омары?
— Еще не скоро, — ответил Эдди. — Пока не стемнеет. Значит, вы полагаете, что все все — просто сон, коматозный сон, как те, которые снились вам после того случая с кирпичом. Только на этот раз вас огрели дубинкой.
— Да.
— Это, как вы говорили, одно из двух. А что второе?
Лицо и голос Одетты были спокойны, но в голове у нее переплетались в безобразный клубок картины и образы, связанные с Оксфордом. Оксфорд. Как там в песне поется? Двоих пришили при полной луне, надо бы поскорей разобраться. Не совсем так, но близко к тому. Очень близко.
— Может быть, я сошла с ума, — вымолвила она.
7
Первое, что пришло Эдди в голову: Вы точно, Одетта, не в своем уме, если думаете, что сошли с ума.
После недолгих раздумий он все же решил, что продолжать разговор в таком духе не стоит.
Какое-то время он молча сидел на песке возле ее коляски, подтянув колени к груди и сцепив пальцы.
— А вы, Эдди, действительно были наркоманом? И героин потребляли?
— Я и сейчас еще наркоман. Это, знаете, как алкоголизм или когда ты пристрастился к «фри бэйз». От этого просто так не избавишься. Мне говорили об этом, и я соглашался: «Да, да, правильно, верно», — но понял я только сейчас. Мне все еще нужен наркотик, и, наверное, что-то во мне всегда будет нуждаться в нем, но физически я это преодолел.
— А что такое «фри бэйз»? — спросила она.
— В ваше время такого еще не придумали. Это тот же кокаин, только особая его формула. Это примерно то же, как заменить взрывчатку атомной бомбой.
— А вы пробовали?
— Боже упаси. Я же вам говорил, я — героинщик.
— Вы совсем не похожи на наркомана.
Да уж, выглядел Эдди весьма элегантно… если отрешиться от запашка, исходившего от тела его и одежды (возможность мыться у него была, и он мылся, и одежду стирал, однако без мыла как следует не помоешься и не постираешь). Когда Роланд вошел в его жизнь, Эдди ходил коротко стриженный (с такой благообразной прической, котик, ты привлечешь меньше внимания на таможне… и чем это все обернулось? Обхохочешься!), и хотя волосы чуть отросли, прическа по-прежнему вид имела приличный. Он брился каждое утро. Вместо бритвы он приспособил остро отточенный нож Роланда. Поначалу ручонки тряслись, но потом он наловчился. До того, как Генри загремел во Вьетнам, Эдди еще был зелен и юн и ему не было необходимости бриться, да и Генри тогда не подавал ему положительного примера, и хотя бороду он никогда не отпускал, иной раз лицо его заростало четырехдневной щетиной, и маме приходилось напоминать ему «скосить лужайку». Но когда Генри вернулся, он превратился в какого-то «бритвенного» маньяка (и не только в отношении бритья: он, например, после душа стал обрабатывать ноги специальной присыпкой, чистить зубы по три-четыре раза на дню и полоскать рот зубным эликсиром, аккуратно развешивать вещи в шкафу на плечиках) и сумел привить Эдди этот свой гигиенический фанатизм. «Лужайку косили» два раза в день: утром и вечером. Привычка эта глубоко укоренилась в Эдди, как и все остальное, чему учил его брат. Включая, само собой разумеется, и наркотики.
— Выгляжу слишком прилично? — спросил он, усмехнувшись.
— Нет, слишком белым, — резко отозвалась она и умолкла, хмуро глядя на море. Эдди тоже притих. Он не знал, как теперь вернуться к разговору.
— Простите, — сказала она наконец. — Это так некрасиво и грубо с моей стороны и так на меня не похоже.
— Да ничего, все нормально.
— Нет, не нормально. Это все равно, как белый взял бы и сказал: «Господи, в жизни бы не догадался, что вы черномазый».
— А вам нравится думать, что вы не такие предубежденные? — спросил Эдди.
— То, что мы думаем о себе, и то, что мы в действительности из себя представляем… я бы сказала, что очень редко одно с другим совпадает, но да — я считаю себя человеком не предубежденным. Так что примите мои извинения, пожалуйста, Эдди.
— Хорошо, но при одном условии.
— При каком? — она опять улыбнулась. Так хорошо. Он был доволен, что ему удалось вызвать ее улыбку.
— Попробуйте в это поверить. Вот такое условие.
— Поверить — во что? — она как будто забавлялась. Скажи таким тоном кто-то другой, Эдди бы психанул или подумал, что над ним издеваются, но она — это другое дело. В ее устах это звучало нормально. Она могла сделать все что угодно, и для него это было бы нормально.
— Что есть еще один вариант. Что все это действительно происходит. На самом деле. Я имею в виду… — Эдди откашлялся, прочищая горло. — Я не слишком силен во всей этой философской бодяге, ну, знаете, в этой метаморфозе или черт ее знает, как ее там называют…
— Вы хотите сказать: в метафизике?
— Может быть. Я не знаю. Да, наверное, но я твердо знаю одно: нельзя упорно не верить тому, что вам подсказывают ваши чувства. Ну ладно, допустим, вы правы и все это — сон, но если так…
— Я не сказала, что сон…
— Вы, может быть, выразились и не так, но смысл-то один, правда? Ложная реальность?
Если до этого в ее голосе и проскальзывала какая-то нотка снисходительности, то теперь ее как ни бывало:
— Может быть, Эдди, философия и метафизика не ваш конек, но в школе, наверное, вы были членом дискуссионного клуба.
— Никогда. Это занятие для гомиков, страшненьких девочек и зануд. Вроде клуба шахматистов. А что еще за «конек»?
— Ну, просто то, что вам нравится. А что за «гомики»?
Он лишь посмотрел на нее и пожал плечами:
— Голубые. Гомосексуалисты. Какая разница? Мы можем хоть целый день толковать слова. Но ни к чему это не приведет. Я пытаюсь сказать, что если все это — сон, то, может быть, это не я — вам, а вы мне снитесь. Может быть, это вы — плод моего разыгравшегося воображения.
