Сигэмори это отнюдь не занимало. Все равно что бить птиц, уже согнанных в клетку. Он в третий раз поднял руку, и в третий раз его люди вынули из колчанов стрелы и зарядили луки.
Теперь уже монахи замец-или его жесты и, вопя, метнулись к боковым проулкам. Многих в давке помяли. Кто-то пытался тащить раненых собратьев, но остальных бросили умирать.
— Открыть ворота! — скомандовал Сигэмори. — Внести убитых и раненых. Придворные лекари позаботятся о тех, кому нужна помощь, и стража, быть может, захочет их допросить.
Невесело прокричав победу, лучники ушли от стены к воротам Тайкэнмон. Сигэмори смотрел поверх россыпи тел. Большинство погибших, казалось, составляли ученые монахи — блед-нокожие, хрупкие. Ему стало тошно от осознания того, сколько знаний и мудрости с ними погибло.
Сигэмори заметил, что даже священные ковчеги остались лежать на земле — так отчаянно было бегство монахов. И тут он увидел кое-что, отчего не на шутку встревожился. Несколько стрел торчали из самих ковчегов. Напасть на такую святыню считалось еще худшим проступком, нежели осквернение святилища, которому она принадлежала, — как если бы кто замахнулся на само божество или босацу. Воины Сигэмори были превосходными стрелками, да и не могло быть промашки на таком расстоянии. К счастью, каждый помечал свои стрелы особенным оперением, чтобы после битвы вернее определить лучшего. Что ж, тем проще будет найти виновников кощунства.
Вот уже и другой ратник нашел поруганные ковчеги, бросился к Сигэмори.
— Господин, Хиэйдзан будет в ярости! Что делать?
— Мы не варвары, — ответил Сигэмори, — и должны исполнить свой долг, следуя обычаям. Стрелы вынуть и тотчас доставить ко мне. Того, кто их пустил, ждет наказание.
— Будет исполнено, господин.
— Как он позволил?! — взревел Киёмори. — Заточить четверых Тайра, не говоря уж о Фудзивара и Оэ, — лишь за то, что ошиблись мишенью! Неужто Сигэмори хочет нас опозорить?
— Он хочет поступить по чести, — тихо произнесла Токико, собирая азалии на берегу искусственного пруда, — его так учили. Думаю, никто не усомнится, что его намерения были самыми благородными.
— Хотел бы я, чтобы Сигэмори действовал как воин, а не как царедворец. Этих бездельников в Хэйан-Кё и без того навалом. К чему тебе собирать цветы? Разве у нас мало служанок?
— Они для празднества по случаю дня рождения Будды, — ответила Токико. — Собрать их собственноручно — часть приношения. Разве ты забыл? — В ее тоне сквозила усмешка.
Киёмори, досадуя, встал.
— У меня и без того забот хватает. Не знаю, зачем я с тобой говорю. Мало того что ты отреклась от мира своего отца и стала послушницей, так еще и меня взялась изводить. Ты когда-нибудь дашь мне покой, женщина? — Он стремительно вышел из сада, подняв вихрь из персиковых лепестков.
Токико, глядя ему вослед, поднесла к лицу букетик азалий, вдохнула их аромат. Вот она, злая прихоть судьбы: когда Киёмори дал монашеский обет, от Токико стали ждать того же. Для женщины считалось непристойным оставаться в миру после ухода супруга в схиму, и Токико пришлось посвятить себя изучению сутр и заповедей, остричь волосы до плеч и одеться послушницей. Она знала, что Киёмори не нарочно причинил ей боль — просто ему не пришло в голову, что она может пострадать.
Поначалу Токико боялась, что ее отец, Царь-Дракон, придет в ярость, но, как бы то ни было, этого она не узнала. Обитатели пруда, что приносили ей вести и передавали послания домой, перестали являться на зов. Вода в пруду помутнела и подернулась ряской, перестав что-либо отражать.
Зато Токико начала все сильнее полагаться на свои знания о мире смертных, на болтовню прислужниц, на крохи новостей с политического ристалища, которыми делились с ней сыновья. Посещая храмы для молитв и подношений, она тайком подслушивала жалобы и чаяния монахов. Женщине с ее связями было нетрудно составить картину происходящего, даже оставаясь в тени занавеса китё. Трудно было бездействовать, зная, что творится вокруг.
Бунт монахов незримым клинком нацелился в само августейшее семейство, к которому принадлежала и ее дочь, Кэнрэй-мон-ин. Способностей к колдовству Токико сохранила не много, но надеялась все же добиться своего, подергав кое-какие ниточки в правительственных кругах.
Ее уединение нарушила какая-то девушка, которая, запыхавшись, бросилась перед ней на колени в сырую траву. Токико узнала посетительницу: ею оказалась служанка дочери.
— Госпожа, я только что из дворца, — выдохнула девушка.
— Что у вас нового?
— Совет согласился с вашими соображениями по укреплению безопасности императорского семейства. Его решено разместить в других резиденциях внутри города.
— Благодарение Амиде, — прошептала Токико и сама удивилась легкости, с какой присказка-молитва сорвалась с ее губ. — А что насчет Трех сокровищ?
— Госпожа, меч, зерцало и яшма последуют за императором, куда бы он ни направился.
Токико задумалась. Только бы ей найти способ стать хранительницей Кусанаги — пусть на день или час: она бы нашла, как вернуть его в море. Однако такое не представлялось возможным. Можно, конечно, нанести визит дочери, Токуко. Сейчас ее нарекли другим именем, подобающим титулу императрицы, — Кэнрэймон-ин, ибо первым дамам двора по обычаю присуждались названия ворот Дворцового города. Токико гадала порой, нет ли в этом обычае унизительного подвоха — называть женщину в честь проема, дыры в стене, но своих мыслей на сей счет никогда не высказывала.
Токико и дочери кое-что поведала о Кусанаги, хотя никогда не отводила ей роли в исполнении поручений Рюдзина.
«Уделив ей внимание, я смогу подобраться к сокровищам. А что потом? Что может старуха вроде меня?»
Служанке Токико ответила так:
— Ступай же и дай мне знать, когда станет известно, где разместилась государыня Кэнрэймон-ин.
— Непременно, госпожа.
Служанка, поклонившись, удалилась, и Токико вздохнула.
«Это все равно что ворочать огромную груду камней, — думала она. — Выберешь нужный валун — и груда осыплется туда, куда тебе угодно. Ошибешься, и тебя похоронит под камнепадом. Главное, не ошибиться».
Императрица вскочила в постели. Ее тревожили мрачные сны, обрывки которых все еще липли к сознанию подобно тому, как в сухую погоду пристают к рукам лоскутки шелка.
Такакура еще дремал, мерно похрапывая рядом под одеялом. Кэнрэймон-ин завидовала его юному крепкому сну. В свои двадцать два она уже поневоле задумывалась, не настигла ли ее старушечья болезнь, бессонница. С тех пор как четырнадцать дней назад после нападения монахов пришлось проститься с дворцом, ей ни разу не удалось выспаться. Здесь, в покоях бабушки императора, она определенно чувствовала себя не в своей тарелке. Челядь восприняла переезд празднично, как некоторое обновление, но Кэнрэймон-ин, выросшая среди Тайра, понимала его истинный смысл: «опасность рядом».
