Арви понял, что не все так просто.
— Может, ты, смелый такой? — эльф посмотрел в лицо чернявому в безрукавке. — Или биться с тем, кто тебя побьет, не так весело?
— Я принимаю! — паренек вскочил со своего места.
— Значит, завтра на закате, двое на двое, — рохир коротко поклонившись Берену и Кальмегилу, ушел. Оруженосцы живо принялись за еду — им предстояло еще прислуживать за столом старшим.
— А я только-только похвастался эарну Хурину твоим смирением, — усмехнулся Берен.
— Он — молодец, — сказал Айменел.
— Он не понимает, на что напросился. Не понимаешь ведь?
Гили качнул головой. Речь шла о какой-то драке — неужели из-за разбитого носа будет поединок?
— Этот светлый, Арви, вызвал тебя биться на шестах. Завтра на закате. Правил два: нельзя бить в лицо и нельзя бить лежачего. Тот, кто упал и не встал, считается проигравшим.
— Так ведь я же не умею, — тихо сказал паренек.
— Арви этого и хочет: быстро и красиво тебя вздуть всем на потеху. Но теперь, когда он тебя побьет (от этого «когда» у Гили стало солоно во рту), ему придется иметь дело с Айменелом, и он на собственной шкуре узнает, каково биться с противником, который намного сильнее. Чтобы поединок был справедливым, напарников должно быть двое. Так что после Арви Айменел побьет и этого черненького.
— А если тот — его?
Айменел засмеялся. Такая возможность им не рассматривалась.
Получается, черненький вызвался просто получить по шее… Гили он был никто — не друг, не сват и не брат, он дразнился и смеялся так же, как все, но отчего-то теперь вызывал уважение.
— Нечего тебе здесь делать, — сказал Берен. — Будешь прислуживать нам за столом, а потом поешь — и поговорим.
* * *
Разговор получился короткий и страшноватый. Берен уже давно и крепко спал, а Гили все ворочался, вспоминая.
— …Ты случайно не думаешь, что я подобрал тебя из жалости?
Гили пожал плечами. Сначала он так думал. Потом — не знал, что и думать.
— Милосерднее всего, пожалуй, было бы оставить тебя Алдаду. Он, конечно, свинья, но не похоже, чтобы он истязал рабов или морил их голодом… Или ты все-таки считаешь иначе?
— Я хотел быть воином, — твердо сказал Гили.
— Но ты не совсем понимаешь, что это значит — быть воином. Тем более — оруженосцем, — угол губ дернулся усмешкой. — Тем более — моим… Я собираюсь вернуться под Тень, Гили. Не очень скоро, не завтра — но я вернусь. И мне там понадобится человек… Мальчишка, который пройдет там, где на взрослого обязательно обратят внимание. Которого я смогу послать с вестью или в разведку… Которым смогу пожертвовать в случае надобности. Это одна из сторон отношений вассала и лорда, Руско: лорд жертвует тобой, когда это нужно — и ты это принимаешь. Ради Дортониона и Нарготронда я пожертвую тобой без колебаний… А Государь Финрод — мной…
— А Государь Фингон — Королем Финродом?
Берен молча кивнул.
— Владение мечом, копьем или луком само по себе значит не так много, — сказал он после полуминутного молчания. — Воин отличается от не-воина в первую очередь взглядом на жизнь. Я смотрю тебе в глаза и вижу твои мысли: «Почему завтра на закате я должен быть избит за то, что сегодня был оскорблен и ответил на оскорбление ударом?». Я не стану ничего тебе объяснять. Если ты сам не сможешь ответить на этот вопрос к утру — скажи мне. Я избавлю тебя от необходимости на него отвечать. Я отправлю тебя в Хеннет-Аннун, Морвен найдет тебе работу, на том и покончим.
— А Айменел?
— Ему будет стыдно за тебя, но он промолчит, и никто из этих мальчишек ему тоже ничего не скажет.
— А ты?
— А мне плевать, что будут болтать сопляки.
— Но ведь тебе… нужен будет… человек…
— Человек, который не побоится пыток и смерти — не то что пары синяков.
— Но почему я? В Бретиле вроде как много других мальчишек, настоящих горцев… Здесь тоже… Если бы ты сказал, кто ты — любой бы…
— «Любой» мне не годится. Как бы это объяснить… Бывает время, когда оскорбление и позор снести нельзя — а бывает время, когда нужно. Ты мне кажешься пареньком, способным и на одно, и на второе… И способным отличить одно от другого.
«Нет… не могу я… Тяжело это, слишком тяжело…»
Он лежал вниз лицом и кусал губы.
Нет, ну еще понятно, если бы он умел биться на шестах и мог победить. Его целый день травили, он наконец дал кое-кому по морде, а потом вышел на поединок и доказал, что прав. Хорошо. Но ведь он выйдет только для того, чтобы его били, пока он может подниматься! И ведь нельзя будет после первого же удара бухнуться и не вставать — позора не оберешься.
Но ведь эти двое тоже знают, что их поколотят… И все-таки — ни один не отступился. Зная, что проиграешь — какой смысл драться? Они видят смысл — значит, он есть.
С чего началось? С обиды и лжи. Причем из-за лжи обиженной стороной, имеющей право на возмездие, был признан вовсе не Гили. Ладно. Оба могли повиниться, сказать, что были неправы и солгали — и ему, и им было бы легче. Так ведь нет же… И что-то подсказывало Гили, что никто из двоих не прибегнет к простой уловке, которая позволила бы им обоим отделаться значительно легче: быстро проиграть Гили, который, может, и хотел бы — а не сумеет наставить столько шишек, сколько Айменел. Они этого не сделают, жалость-то какая… Но почему?
Они лгали и издевались, но пришло время отвечать за свои слова — и они готовы. А он? Он назвался оруженосцем, пусть даже для всех — оруженосцем какого-то Эминдила Безродного. Это значит, что и он должен быть готов отвечать за свои слова. Действовать — как действует оруженосец…
Все-таки глупо получается — если ты виноват, но победил в драке — тебя оправдывают. А если прав, но проиграл — над тобой смеются. Несправедливо это. А отец Берена говорил, что справедливость носят у бедра. Значит, сильный сам устанавливает в мире ту справедливость, какая ему нравится. Ну так какой же смысл выходить против сильного с оружием, зная, что он тебе надает? Воин выйдет, потому что видит в этом какой-то смысл… Значит, и Гили должен увидеть — какой?
Да лучше бы он остался с Алдадом — по крайней мере, получая пинки, он не был бы обязан напрашиваться на новые! Но ведь путь к отступлению есть… Есть большой дом Хеннет-Аннун, и строгая госпожа Морвен, и ласковая госпожа Риан… Да, так будет лучше всего. Бывают люди, пригодные к ратному делу, а бывают — к простому труду, и он — из последних. Это не стыдно. Это правильно…
Он сел на постели, посмотрел на своего господина. В темноте черт лица было не разобрать, только дыхание слышалось — тихое и ровное. «Зачем ты мне сдался»? — зло подумал Гили. — Подумаешь, великий воин, Берен Беоринг… Да что в тебе такого особенного, чем ты лучше меня? Тем, что смала держался за меч и привыкал к тому, что рожден коненом, командиром воинов? Почему ты так припал мне до сердца? Ну, шел бы ты себе мимо и шел, как шли другие, и никому до меня не было дела… Нет, сглянулся на меня… Ну да, не хотелось мне становиться рабом, и тебе, видно, рабство поперек горла: взял и встрял. Нашел мне добрых хозяев заместо злых, большое тебе спасибочки. Так отчего меня с души воротит от этих мыслей — что я буду просто слугой, или просто батраком — и больше ничем? Оттого, что я шел к тетке, а пришел к могиле? Ну так я и ушел от могилы… Мать, отец, сестры… Какая разница — орки или оспа, мертвым все едино. Мать вон могла уйти, как некоторые ушли — пока была здорова: нет, осталась, ухаживала и за отцом, и за мной и за девками, пока сама не померла, а ей и воды поднести было некому. Что, она трусливее, чем Берен? По-моему, не трусливее. Она не забоялась смерти, потому что про ее детей шло, про кровь родную… А если нужно идти на смерть ради людей, вовсе тебе посторонних? Ну, сам же думал, сидя у озера: стану воином, чтобы никого не хватали и не резали в ночи? Думал… А теперь — на попятную.
