Во-вторых, меняем терминологию. За примером далеко ходить не надо — допустим, меняем "каннибализм" на… Ну, скажем, "хомофагию". Короче говоря, табуируем неудобное слово, у которого заведомо есть неправильный, отрицательный подтекст.
В третьих, приводим истории о людях, связанных с темой вопроса, и рассказываем всем о том, какие они бедные и несчастные, и как их не принимало общество. А там постепенно подтягиваем известных личностей, у которых, например, находится та же самая привычка жрать людей.
В четвертых, приводим альтернативное мнение от авторитетного источника. Например, Хьялдур вдруг начинает говорить, что духи нашептали ему о том, как хорошо и правильно есть людей. Вкупе с предыдущими пунктами они действительно начнут думать об этом.
И, наконец, пятый шаг — делаем из несогласных врагов общества. Все, кто не едят человеческое мясо, теперь якобы угнетают и притесняют хомофагов. О таких людях начинаем негативно отзываться, придумываем термин и для них (обязательно должно быть слово с негативным подтекстом) и вуаля!
Теперь в обществе считается абсолютно нормальным есть себе подобных, а все, кто высказывают альтернативное мнение, тут же затыкаются. К этому моменту первоначальная идея для некоторых становится сверхценной идеей — конструкцией в голове, которая занимает большую часть их мышления. Такие люди становятся костяком радикальных движений и привносят наибольший вклад в развитие и усиление заложенной идеи.
— Ты гений, Кира! — воскликнула я и кинулась обнимать подругу.
Она лишь довольно ухмыльнулась.
Этим же вечером я решила навестить друида, дабы расспросить его о злом духе, у которого я якобы украла глаза.
— Заходи, Майя, — Хьялдур дружелюбным жестом пригласил меня внутрь своей палатки. — Чаю? Как раз вода закипает.
— Нет, спасибо, — вежливо отказалась я. — Хотя… Ладно, давай.
— Ромашковый? — друид приветливо улыбнулся.
— Ромашковый, — улыбнулась я в ответ. — Но вообще я к тебе с просьбой. С вопросом, точнее.
— Вопрос? — было видно, как Хьялдур о чем-то задумался, пристально глядя на меня. — Ну… Дети… В общем, когда мужчина и женщина любят друг друга…
— Тьфу на тебя, учитель! — прикрикнула я, стараясь не заржать во весь голос. — Не о том я! Другой вопрос!
— Фух… — облегченно выдохнул он. — Чего стряслось?
— Расскажи мне про Уна.
Хьялдур выронил глиняную чашку из рук, расплескав кипяток по шкурам на полу.
— Чего? — мрачно переспросил он.
— Про Уна. Моего духа-покровителя.
— Лучше бы ты спросила, откуда дети берутся… — вздохнул он. — Злой дух. Он лжет, подстрекает, ссорит людей.
— И все?
— И все! — Хьялдур повысил голос, грозно нахмурив брови. — И не произноси его имя в моем доме!
Черт. Не вышло.
Это добавляет некоторую сложность в мой план.
Причем я не могла просто взять и списать изобретение арбалета на другого сильного духа — никто в это попросту не поверил бы. Все прекрасно знают, что Майя Бортдоттир поклоняется злому богу Уну, ворону лжи, и даже если бы Хьялдур вдруг объявил, что теперь надо мной покровительствует бог-олень, никто бы в такие сказки не поверил.
Чай мы пили, разумеется, в тишине.
Я довольно быстро покинула скромную обитель друида и села на берегу, глядя на море и луну, зависшую невысоко над фьордом. В такие моменты, когда в моем плане обнаруживалась брешь, мне было мерзко от того, что в голову не лезло ничего дельного. И ведь совета спросить не у кого — не нашлось бы в этом месте, а может, и в этом мире такого человека, кто знал бы, что мне делать.
Я бы сидела так еще долго, если бы вдруг не услышала тихий, но удивительно чистый мужской голос. Из темноты ночи до меня доносилась протяжная, меланхоличная песнь, словно несчастный стон разрывающая ночную тишину.
Это был старик Хендерсон. Он, как и я, пришел сюда полюбоваться морем и ночным небом. Видимо, старик не бросил музыку — даже без своих ловких рук он продолжал петь, пусть и без своей прекрасной плачущей тагельхарпы.
И в песне его звучала горечь и обида, не находящая ни выхода, ни хоть какого-нибудь ответа. Лишь печаль, переполняющая сердце человека, у которого отняли все, чем он жил.
Я тихо подошла к нему и присела неподалеку, стараясь не нарушить его покой. Музыка для него была сродни медитации — я не раз замечала, как в песнях он забывал свою печаль, забывал о прошлом, которое терзало его. И сейчас в его прошлом лишь прибавилось печали, отчего еще больнее было слышать, как он поет.
Я взглянула на его руки. Пальцы теперь превратились в кривые, крючковатые отростки и заметно подрагивали. Хьялдур пытался спасти их, накладывал шину на каждый отдельный палец, но разве можно что-то сделать с такими ужасными травмами, когда за окном воют волки, а в темные ночи из домов пропадают младенцы?
Когда скальд начал очередной куплет, я подала голос, запевая вместе с ним. Я хорошо знала эту песню — чаще всего он исполнял ее на похоронах, и заставлял меня учить ее, так как в нашем краю именно такая музыка имеет наибольший спрос.
Так мы и сидели с ним вдвоем под ярким месяцем, думая каждый о чем-то своем и изливая свою горечь в песне. Ведь если подумать, у нас с ним было много общего — я тоже потеряла то, что было мне дорого.
Вот только виновата во всем была я и только я.
— Здравствуй, Майя, — наконец песня закончилась и скальд, шмыгая носом, обратился ко мне.
— И тебе, Хендерсон.
— Поздравляю… Получить капюшон друида в таком возрасте очень нелегко.
— Капюшон? А… — я невольно слабо улыбнулась. — Спасибо.
— Ты первый друид бога-ворона, которого я вижу за много-много лет.
— Ты видел и других? — удивилась я. — А куда они делись?
— Ну… — вздохнул Хендерсон. — Друиды ведь не поклоняются одному лишь духу. Бог — собирательное. Множество духов оленя, вместе они олений бог… Духи волка, быка, медведя… А вот дух ворона всего один.
— Ун, — кивнула я.
— Верно. И люди не любят Уна, а зря.
— Ты что-то о нем знаешь? — оживилась я и подползла поближе, усаживаясь напротив скальда. — Расскажи, Хендерсон!
— Ну будет тебе, будет, — вздохнул он. — Как могу я отказать девочке в красивой истории?
Он прочистил горло, дрожащей рукой вытер свое лицо и тихим, загадочным голосом начал свой рассказ.
— Ун не всегда был духом. Есть духи от рождения, те, кто появились в другом мире, а есть те, кто стали такими за свою исключительность. Вот и Ун стал таким же…
— А что он сделал?
— Не перебивай, — шикнул на меня скальд и продолжил. — Ун… Ох, это был первый человек, чья песнь пролетела над холодным северным краем. Первый скальд. Первая песнь. Это от него пошло мастерство скальдов, из-за него люди поют песни и стучат в барабаны.
Ун был, в общем, вестником долгожданной весны. Весны, когда оттаяли не только темные леса и спящие травы, но и человеческие сердца. Но его же сердце не могла растопить ни одна девушка в мире — ни одна, кроме дочери могущественного ярла.
Но Ун был скальдом, и потому не мог и мечтать о такой знатной девице. Но и она полюбила его за его песни, его голос, за то, как звучала его окарина и стонала его тагельхарпа. И с каждым днем любовь их только росла, расцветала, и очень скоро влюбленные не могли представить жизни друг без друга. Они тянулись друг к другу словно подсолнухи, когда заходит солнце. Словно две птички, вольно рассекающие небеса. Вот только она не была свободна.
И тогда Ун солгал. Это была первая ложь, прозвучавшая над холодным северным краем. Он стал первым обманщиком, солгал отцу возлюбленной, выдал себя за другого… Но это его и сгубило.
Лишь только отзвучало празднество по случаю свадьбы, как Уна схватили воины ярла. И перед тем, как ему вырвали сердце, он поклялся, что будет являться ко всем людям севера в кошмарах и раздорах, будет ссорить братьев и поселять смуту в сердцах человеческих. И лишь к одной он обещал являться в добрых снах — к своей возлюбленной, что носила под сердцем его ребенка.
