Раньше в океане животным мало что угрожало. Со своими врагами они справлялись своими силами, им вполне хватало собственной коммуникационной системы. Нынче этого мало; звери, как правило, не убивают друг друга в человеческом обличье, даже если речь идет о хищнике и жертве - но когда это останавливало людей, которые в силу собственной странной природы легко и с удовольствием убивают себе подобных... Морские млекопитающие, как и лесные, пытаются договориться с людьми, природа их голосами умоляет оставить ей хотя бы океанские глубины - но люди, как обычно, плевать на это хотели.
У животных - инстинкты. А у человека - духовность. Человек - высшее существо, он и гадит-то по чистому недоразумению...
Хольвин краем глаза взглянул на волка, замершего на сиденье рядом, глядящего вперед в собачьем дорожном трансе. В настоящий момент отстрел волков в нашей области запрещен. Волчица из этой стаи вот тоже умоляла браконьеров не убивать ее, просила человеческим голосом, пребывая в Старшей Ипостаси - ее это не спасло. И других, похоже, не спасет.
Эволюция или, как верили наши счастливые предки, божья рука, создает все новые и новые способы докричаться до человеческих душ. А души, не взирая на духовность их обладателей, глухи, и чем дальше заходит прогресс, тем меньше шансов расслышать вопли чужой боли, даже если вопят уже на понятном людям языке. Шкуры. Мясо. Так все это оправдывается, но люди лгут. Мясо и шкуры уже давно добываются индустриальным путем, к тому же в настоящий момент людям и без шкур есть чем прикрыть наготу. Охота не нужна, уже в принципе не нужна... если не учитывать, что людям по какой-то глубинной причине иногда необходимо убивать... А города так наступают на лес, что скоро убивать станет некого: лесные жители вымрут сами, от тесноты и грязи. В отличие от людей, большинство животных не может жить в тесноте и грязи. И можно головой об стену биться, вопя: "Остановитесь! Остановитесь!" - никого это не остановит. Пока гром не грянет - а грянет, дайте срок.
Вот тогда можно будет начать молиться. Господь долго ждет, но больно бьет. И мы свое получим - за то, что забавлялись чужой болью, за то, что гадили, где ни попадя, за рысенка с отрезанными пальцами, за убитую волчицу, за тысячи гектаров вырубленного леса, за грязный воздух, за радиоактивные отходы в океане... Ох, я и порадуюсь, когда оно грянет! Даже если буду подыхать вместе со всеми - порадуюсь, за мир порадуюсь. Это ведь будет означать, что есть в мире подлунном справедливость...
А вдоль дороги текли и текли однообразные поля, обсаженные по обочине тополями. Понемногу появился подлесок, болезненного вида березки в осенней ржавчине и черные ели. Волк насторожился:
- Лес, да? А почему пахнет так странно?
- Грязный лес, - ответил Хольвин односложно и хмуро, все еще во власти собственных мрачных мыслей. - Там, дальше - садоводства, с другой стороны дороги - птицефабрика... Свалки, конечно. Грязный лес, в общем.
Волк притих, глядя вперед. Шоссе пересекло грунтовую дорогу с указателем "Садоводство "Веселый уголок""; у самой обочины стоял громадный контейнер для мусора, полный доверху, мусор валялся вокруг, отчетливо несло помойкой.
- В таких штуках съестное бывает, - сказал волк и вздохнул. - Зимой, если совсем прижмет, можно в таком поискать. Иногда что-нибудь находится...
Хольвин содрогнулся от стыда.
- В Уютном чище, да? - спросил он через силу.
- Да где как, - сказал волк. - Около санатория тоже так. А дальше к озеру чище. Я ж говорю, люди туда редко ходят. А зайцы, они и в парк лезут, бывает. Кормятся.
Машина пролетела полосу пасмура и мелкого дождя, пятнавшего ветровое стекло. Выглянуло солнце, зазолотив желтеющие листья. День сразу повеселел; для октября стало неожиданно тепло, просыхающие капли на придорожной траве вспыхивали яркими и острыми огоньками. Хольвин увеличил скорость; наконец, озеро серой полосой замаячило между деревьями. Волк опустил стекло и принюхивался.
Хольвин остановил машину у обочины шоссе. По сторонам полосы асфальта лес стоял стеной; тут проезжающие обычно давили газ, а не тормоз - настоящий лес опасен для людей случайных. Именно о таких местах все знали, что дачника, отправившегося за грибами, или парочку туристов - любителей приключений тут могут не найти никогда.
Даже трупов не найти.
Этот лес в ста пятидесяти километрах от города, эти заросли и болота, еще населенные живым, неубитым и невыродившимся лесным народом - был истинным пугалом для горожан.
Волк легко перемахнул через придорожную канаву, в которой стояла тинистая вода, и, не перекинувшись, опустился на четвереньки, обнюхивая глянцевый брусничник и белесый пружинистый мох, засыпанный мелкими медными листьями березы. Хольвин захлопнул дверцу внедорожника, следом за волком прыгнул через канаву и тоже принюхался.
Для человека лес благоухал. Пахло корицей опалой листвы, сырым духом мха, грибами и брусникой, тиной и деревом... На границе с человеческой дорогой лес затаился, никакие сущности, ни дневные, ни сумеречные не являли себя, отступили, только в ветвях перекликались птицы. Волк зарылся пальцами в мох, потом лег на него щекой - из-под лесной подстилки просачивалась вода, намокли его густые волосы оттенка алюминия и серая мохнатая трансформированная шкура, но его это, похоже, не смущало и не заботило.
Хольвин дал волку поздороваться с лесом. Потом уже, когда тот сел, повернув к Хольвину отрешенное лицо с блуждающей ухмылкой, посредник счел возможным спросить:
- Где-то здесь? Мы правильно приехали?
Волк ухмыльнулся шире.
- Мокрым муравейником несет, - сказал он рассеянно и счастливо. - Гадкий запах, а сейчас приятно... Дома...
- А еще что чуешь? - спросил Хольвин.
- Замучаюсь перечислять, - хмыкнул волк. - Хорошо пахнет. Пошли.
- Знаешь, куда?
- А то, - волк вскочил, как играющий щенок, встряхнулся, уселся на корточки и, по-прежнему не оборачиваясь, запрокинув голову, издал тот самый звук, от которого у человека в лесу кровь стынет в жилах. Вой.
Вовсе не угроза, что бы люди не воображали. Зов.
Этот призыв, растянутый на двух высоких и темных нотах, отразился от древесных стволов, раскатился долгим замирающим эхом. Волк уже умолк и прислушивался - а отражение его голоса еще таяло где-то в чащобе, постепенно удаляясь. Лес молчал, только в вершинах берез с шелестом гулял ветер.
Волк напряженно слушал, обирая с ушей пряди волос. Хольвин подумал, что Старшая часть его души просто забыла о звере - оттого он и не вернет себе удобные подвижные уши. Как у всех двоесущных, в сложном разуме волка звериная тоска мешалась с человеческой любовью и человеческой надеждой.
