Штопочка вздыхала, выходила на улицу, шла к забору и, забравшись на него с ногами, грозила кнутовищем проносящимся на гиелах берсеркам:
– Эй вы! Оглохли? За пивом слетайте!
Ул стоял во дворе и из двухзарядного шнеппера целился в шишку на елке. Рядом Яра гладила кору яблони, осязала ее пальцами и одновременно целовала набухшие, так не вовремя изготовившиеся к весне почки.
Тренькнула тетива. Задетая шишка покачнулась, но осталась висеть. Ул выстрелил из другого ствола. Шишка опять выжила. Ул азартно запыхтел и, вложив стальной шарик, стал перезаряжаться. Яре был неприятен резкий звук тетивы. Он точно наждаком по барабанным перепонкам проводил.
– Может, прекратишь? Может, хватит? – спросила она раздраженно.
– Что прекращу?
– Вот это вот!
Ул приподнял одну бровь и опустил шнеппер.
– Я же не прошу тебя прекратить целовать почки. Вдруг и мне это не нравится? – буркнул он, не подумав.
Яра вспыхнула. Она посмотрела на Ула, и он показался ей самодовольным, отвратительным солдафоном. Змейка, извиваясь в крови, подтвердила, что так и есть.
– Тогда, может быть… – сердито начала Яра, замолчала и отвернулась.
Улу порой не хватало гибкости. Вот и теперь он задал самый глупый вопрос из всех, которые можно задать девушке:
– Чего ты злишься?
Этим он, во-первых, подсказал Яре, что она злится, а во-вторых, что, следовательно, у нее есть для этого повод.
– Ничего, – буркнула Яра.
Ул некоторое время подумал и, озабоченно насвистывая в стволы шнеппера, точно играя на дудочке, задал второй самый глупый из возможных вопросов:
– Ты меня любишь?
– Нет! – гневно выпалила Яра.
– Почему?
– Потому что ты об этом слишком часто спрашиваешь!
Ул снова задумался. Последний раз он спрашивал об этом месяца два назад… И уж, во всяком случае, гораздо реже, чем это делала сама Яра. Однако упоминать об этом Ул не стал. У девушек своя арифметика. Такая алгебра, что никакой химии не нужно – сплошная биология.
Неизвестно, как далеко зашла бы их ссора, но тут хлопнула дверь. На крыльце, ведущем в кухню, возникла Суповна с большой лоханью. Постояла, подышала морозцем и с чувством выплеснула в сугроб грязную воду.
Постучав кулаком по днищу лохани, Суповна хотела возвращаться, но заметила Ула и Яру.
– А-а, людоеды! Утро доброе, людоеды!
– Почему людоеды? – испугалась Яра.
– Ты котлеты на завтрак ела? А я, когда их вертела, руку порезала. Не выбрасывать же фарш! – Суповна махнула забинтованной ладонью. – Ярослава, ты сейчас не в пегасню?
– Нет, – Яра едва удержалась от горького уточнения: «А к кому мне в пегасню?»
– Ну и отлично! – одобрила Суповна. – Тогда руки в ноги и за мной! Кузепыч мешок рыбы привез! Чтоб у него руки отсохли! То не допросишься, а то нате вам, жрите! Надо перечистить, а я нож едва держу!
Яра послушно последовала за Суповной. Ул перезарядил шнеппер, прицелился в шишку, но неожиданно для себя перевел стволы и дважды выстрелил в солнце. Ему хотелось на ком-то сорваться, а солнце – большое, доброе, круглое – подходило для этого во всех отношениях.
– А если попадешь, что будем делать? Фонариком светить? – поинтересовался кто-то.
Ул обернулся. К нему подходил Афанасий, возвращавшийся после нырка.
– Как нырнул? Синяк? – спросил Ул.
«Синяком» старшие шныры между собой называли синие закладки.
– Неа, пустой.
– И у меня пусто, – буркнул Ул.
– С Ярой? – угадал Афанасий. – Утешься, старик! У меня бредовое предположение. Девушка капризничает, потому что ей важно проверить: готов ли мужчина к появлению младенца, который будет капризничать втрое больше?
Ул принял это к сведению.
– А когда взрослый половозрелый мужик капризничает? – хмыкнул он.
– Это он проверяет, готова ли жена к появлению в доме творческого человека. Поэта, композитора, художника и так далее.
Ул хмыкнул. За себя он был спокоен. Творческая гениальность ему не грозила.
– Хочешь хохму? – внезапно спросил Афанасий. – Помнишь чокнутую старушку, которая всех вызванивает?
– Нину Матвеевну?
– Ага. Кавалерия дала мне для нее закладку. На пятьдесят лет должна была бабка помолодеть.
– Дала? – не поверил Ул. – Но зачем? Обычно она несет ее в Зеленый Лабиринт и…
– А тут дала. Только, говорит, ты у нее самой спроси, согласна ли она. Взял я закладку в пакет, чтобы рукой случайно не прикоснуться, и иду себе. Пальцы крестиком держу, чтобы берсерки меня по дороге не накрыли. Прихожу к бабульке, а она ни в какую: «Ох, мине пенсию плотить не будут! Ох, мине с инвалидности снимуть! Ох, меня соседи домой не пустют! Подумают, я террористка!» А я сдуру брякнул: «Не террористка вы, а аферистка!» Она на аферистку обиделась, на задвижку хлоп и опять всем подряд звонить, что ее убивают.
– Отказалась? – не поверил Ул.
– Наотрез. Кавалерия угадала. Но главное – что? Бабка ни на секунду не усомнилась, что какой-то там камень способен омолодить ее почти на полтинник! Вот ведь вера у человека!
* * *
Сердитая, как пятнадцать тысяч шмелей, старушенция готовилась к новогоднему ужину. Планы у нее были грандиозные: салаты семи видов, рыба, пирог. Рук не хватало. Несколько раз Суповна совершала короткие вылазки в коридор и, захватывая пленников, заставляла их трудиться. Кое-кто пытался улизнуть, но Суповна отговорок не принимала.
Следующей после Яры в заложники была захвачена Рина. Суповна поставила ее резать лук. Рине это было удобно: человек, режущий лук, легко может оправдать красные глаза.
– Не знаешь, у ведьмарей бывают дети? – дождавшись удобной минуты, спросила она у Яры.
– Я не занимаюсь промышленным разведением ведьмарей!.. А почему ты спрашиваешь?
– Просто так! – Рина, стуча ножом, крошила луковицу. – Так бывают?
– Думаю, да.
– А у Гая?
Яра попыталась повернуть голову, но Рина была под надежной луковой защитой.
– Кто его знает? Конечно, Гаю лет за четыреста, но мало ли?
Рина едва не отмахнула себе ножом полногтя, и собственный вопль избавил ее от необходимости чем-то оправдывать свое любопытство.
* * *
Расправившись с рыбой, Яра вернулась к себе в комнату. У всех в ШНыре было новогоднее настроение, у нее же на душе скребли кошки и выли гиелы.
Яра ходила по комнате, заблудившись в хаотично разбросанных предметах, и боролась с безволием, которое накидывалось на нее из пустоты. Безволие подстерегало ее не тогда, когда она с ним боролась, а когда отдыхала от борьбы. Малейшая расслабленность – и Яра понимала, что сидит, уставившись в стену. На крыше над ее головой, отгибаемый ветрами, гудел и выл лист металлочерепицы, который Кузепыч положил взамен отбитого шифера. Порой Яре казалось, что у листа есть душа. За годы, проведенные в ШНыре, Яра изучила все его интонации – от легкой и насвистывающей до визгливой и неприятной. По листу можно было предсказывать погоду. После визга и истерики он всегда замолкал, словно ему становилось совестно, а утром оказывалось, что и крыша, и весь ШНыр завалены десятисантиметровой шапкой снега.
