Время шло, толпа выросла до таких размеров, что уже не помещалась на Воздушной улице, и люди заполонили прилегающую площадь. Если не считать приглушенных переговариваний, горожане держались непривычно сдержанно. Было не вполне ясно, какая сила собрала их в этом месте, однако понятно, что сила эта велика. Тянулись часы, наступала ночная тьма – только не здесь, ибо множество фонарей и факелов создавали искусственное оранжевое мерцание, – а горожане все шли, пока не стало очевидно, что сам по себе факт существования толпы дает повод к ее разрастанию. Большинство новоприбывших ничего не знали о смертях по соседству. Они пришли просто потому, что услышали: Восьмой округ восстал. Восьмой округ на марше. Они пришли, чтобы помочь в этом великом, пусть не очень определенном, предприятии.
Час за часом слухи распространялись, скопище людей разбухало. К полуночи рост толпы прекратился. Наступила передышка, напряжение чувств ослабло. Во время этой естественной паузы некоторые горожане, уставшие и сбитые с толку или же устрашившиеся, тихонько разошлись по домам. Большинство, однако, остались; многие легли спать, пристроив голову на сложенную куртку, на колено товарища или прямо на булыжник.
Восход солнца застал их на улице. С наступлением рассвета брожение возобновилось, и стали проясняться истинный характер и цели сборища. Похоже было, что большинство горожан опасались нападения на Восьмой округ. Возбужденные рассказами об убийствах и насилиях на Воздушной улице, привыкшие к жестокости и суровости рас прав, они не видели ничего странного и невероятного в предположении, что жандармы, гвардейцы и иностранные наемники начнут против них войну. Они и сами жили так, что всякие злодеяния, хотя и в меньших масштабах, были предсказуемой повседневной реальностью. Но в этот осенний день, здесь, в самых жутких трущобах Шеррина, их отклик на события выходил за рамки обычного, ибо именно сегодня горожане, подстегиваемые силами, природа которых была непонятна им самим, наконец объединились для сопротивления. Разномастные виды оружия – поврежденные мечи и пики, вилы, дубины и даже несколько заржавленных мушкетов, принесенных с собой некоторыми людьми, – как нельзя более ярко свидетельствовали об их решимости, хотя и не о ее источнике. Если бы их спросили, то они наверняка заговорили бы о необходимости защищать себя, свои семьи и домашние очаги. Многие горячо потребовали бы справедливости, свободы, честности в отношениях, многие обрушились бы с негодованием на жандармов, гвардейцев, Возвышенных и короля, а кое-кто сплюнул бы на землю и обрушил бы град нецензурных ругательств из лексикона «Соседа Джумаля». Но никто из них не объяснил бы толком причины этого всеобщего возбуждения, внезапного напряженного единения или одновременного осознания всеми, что время пришло.
Солнце всходило все выше, и известие о том, что Восьмой округ поднялся, разнеслось по всему Шеррину, включая особняки Парабо и проспект Принцессы, дойдя даже до Бевиэра, обитатели которого, пожав плечами, продолжили свои занятия. С наступлением утра толпа снова начала расти и теперь заполнила уже и Райскую площадь. Горожане, несмотря на нервозное возбуждение, пока не избрали направления действий. Не было ни четко поставленной цели, ни предводителей. Положение стало меняться к середине дня, когда большой, вооруженный до зубов отряд жандармов попытался проложить дорогу сквозь толпу к Воздушной улице и дому Иру. Горожане встретили их единодушным отпором, образовав плотную стену, упругую и непробиваемую. Жандармы не стали тратить время на бесполезные попытки. Попробовав пробиться пару раз, они удалились под свист и улюлюканье победителей.
Эта недолгая конфронтация, однако, возбудила страсти. Толпа всколыхнулась, все еще неуверенная, но переставшая сдерживаться. Кое-кто из самых отъявленных стал выкрикивать призывы, подталкивающие народ к действию. Самые практичные собрались в группу, вломились в ближайшую оружейную лавку и быстро распределили по людям свои трофеи. Кое-кто из слабых духом убоялся и отправился домой, однако таких оказалось немного, и их места быстро заполнились новоприбывшими. Возрастающее напряжение, порожденное им раздражение, сумятица, бездействие и бесцельность привели в движение стихийно сложившиеся группы. Болезненное воображение, подстегиваемое страхом, перехлестнуло все границы, а нетерпение и негодование возросли до крайней степени. То тут, то там вспыхивали потасовки.
Через пару часов наконец объявился вполне материальный объект для ненависти. На краю Райской площади появился отряд гвардейцев. Не сходя с коня, их капитан приказал горожанам разойтись. Ему ответил хор издевательских голосов. Капитан повторил команду, но его уже не было слышно в шуме дьявольского концерта. Кто-то швырнул бутылку, и она разбилась вдребезги под ногами коня. Пытаясь удержать храпящее, вздыбившееся животное, капитан отрывисто отдал приказ. Гвардейцы подняли мушкеты – на Райской площади воцарилась мертвая тишина.
Капитан снова дал команду разойтись, на этот раз всеми ясно услышанную. Но ответа или признаков согласия не последовало. Горожане словно окаменели.
Тогда капитан отдал приказ стрелять. На одно мгновение, показавшееся бесконечным, гвардейцы застыли в нерешительности перед лицом толпы, в которой находились их земляки, приятели, родня. Затем несколько стоявших рядом гвардейцев, повинуясь единому порыву, одновременно поставили мушкеты стоймя и сшибли своего командира с коня наземь.
Из тысяч глоток вырвался невообразимый вопль. Торжествующие, орущие горожане хлынули вперед, обнимая и окружая со всех сторон мятежных гвардейцев. Те сорвали и отбросили в сторону свои фуражки и воинские знаки, оставив оружие при себе. В течение нескольких секунд они слились с толпой, которая теперь, осознав собственную силу, наконец определила направление действий. Как в любом сообществе, в толпе нашлись уверенные в себе, властные люди. От природы наделенные нравом лидеров, они тут же взяли на себя командование. С такими предводителями, а также подталкиваемая сзади страхом, желаниями, ненавистью и отчаянием, огромная человеческая масса пришла в движение: сначала медленно, но мощно и неостановимо, как поток лавы.
Они двинулись в сторону Бевиэра. Народ хотел вести переговоры с самим королем, ибо король, несмотря на всю его слабость и нерешительность, был человек добрый. Зло таилось вовсе не в нем, и если он не мог смягчить участь бедняков, то виной тому губительное влияние, и прежде всего – его ненавистной жены. Стало быть, надо преодолеть это влияние – если потребуется, то и силой; пойти прямиком к Дунуласу, встретиться с ним лицом к лицу. Если люди сами, без всяких двуличных посредников, будут говорить с королем, тот, разумеется, захочет их выслушать. А если вдруг не захочет, значит, пора выкручивать ему руки.
