– И это все?
Старик попытался пожать плечами, но тут же застонал от боли в боку.
– Что еще ты хочешь знать? У меня нет титулов. У меня ничего нет…
– У тебя было вот это…
– Сика… Конечно. Это мой кинжал.
– Это не кинжал, – проговорил Флавий зло. – Вот это, – он показал на висящий на центральном столбе пугио, заключенный в кожаные ножны. – Это – кинжал. А это – жало подлого убийцы…
– Сейчас ты спросишь – сикарий ли я? Потом примешься меня обличать… Да, сын Матитьягу, я сикарий. Я был разным. Я и сейчас разный. Я был сикарием, трактирщиком, пекарем, менялой. Я растил сады, был моряком, торговал деревом, камнем и специями. До того, как ты родился, я успел увидеть и пережить столько, что другому бы хватило на две жизни… Жаль, что прожить две жизни не дано никому… И время, наверное, совершило круг. Моя страна умирает, и я снова сикарий. Но не потому, что разделяю их путь, а потому, что сейчас не вижу пути другого! Ты это хотел услышать?
– Я услышал, что хотел, – произнес Флавий, садясь в раскладное кресло, стоящее у стола.
Сел он неловко, задев столешницу рукой. Дорожный письменный прибор, подарок Веспасиана, закачался и, не будь он столь увесистым, обязательно бы упал на утоптанный земляной пол. Падение не могло повредить металлическому прибору, но Йосеф невольно резко протянул руку, пытаясь удержать доказательство императорского расположения от полета вниз.
– Болит? – осведомился Иегуда.
Флавий кивнул.
– Это был хороший выстрел, – сказал старик. – Случайный, но хороший. Я видел это со стены. Тебе повезло. Если бы стрела пошла чуть выше, он бы попал тебе в грудь. Не думаю, что мы бы сегодня разговаривали…
– Случилось так, как случилось, – ответил Йосеф с некоторым раздражением. – Когда я увидел твой бок, то тоже посчитал тебя мертвецом. А ты жив и даже можешь говорить со мной…
– Я даже мог убить тебя… И сейчас могу, – сказал старик неторопливо и спокойно. Настолько спокойно, что Флавий почему-то сразу поверил: раз говорит, что может, то это действительно так. – Ты не представляешь себе, сколько людей мечтает увидеть твои внутренности гниющими на солнце, бен Маттиаху. Твоя смерть сделала бы их счастливыми, пусть ненадолго.
– Чужая смерть вряд ли может сделать кого-то счастливым надолго…
– Наверное, – согласился Иегуда. – Меня, например, не делала. За свою жизнь я убил множество людей и никогда не радовался ничьей кончине. Но люди разные. Скажи мне, могу я спросить тебя кое о чем?
– Спрашивай.
– Правда ли, что ты один вышел из пещер под Иотапатой?
Флавий посмотрел в глаза собеседнику, стараясь понять – не насмехается ли раненый над ним?
Насмешки не было. Старик смотрел на Иосифа серьезно, без тени издевки.
– Да. Я вышел один.
Потом, подумав, добавил:
– Я не испытывал радости, спасая свою жизнь. Я и сейчас ее не испытываю. Я сделал то, что считал нужным, старик. Они все умерли там, в пещере, но я никого не предавал. Я делал все как должно, до самого последнего момента, но умереть только потому, что мы проиграли – было неправильно! Я пытался отговорить их от самоубийства, но никто меня не слушал! Никто не слушает вождя, который уже проиграл битву…
«Зачем я все это говорю, – с изумлением подумал Флавий. – Зачем я рассказываю этому бандиту-сикарию, который уже завтра будет кормом для ворон, свой самый страшный кошмар? Ведь он задал мне всего один вопрос, всего один! И на него можно было ответить даже не словами, а просто кивнув головой… В этом человеке есть какая-то странная сила! Есть что-то необычное, что заставляет меня сейчас говорить… А может быть, он просто умеет слушать?»
Флавий тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения – от тяжелого, жгучего взгляда старика.
Эти ненужные подробности, оправдания… Кому какое дело до того, что произошло там, в подземельях, в действительности? Есть официальная версия, и она гласит, что ренегат бен Маттиаху предал своих соратников. После тщетных попыток склонить сикариев к сдаче Иосиф согласился покончить с жизнью вместе с остальными сорока единоверцами, но в последний момент передумал, и после того, как его товарищи убили друг друга, чтобы не попасть в руки римлян, он поразил своего напарника кинжалом и вышел навстречу окружившим мину врагам. Предатель назван, следствие закончено и равви объявили ренегату херем.
Так зачем этому сикарию правда, если правда уже названа мудрецами по имени? Зачем он слушает меня с таким вниманием, вместо того чтобы стонать от боли в раненом боку и думать о том, как остаться в живых завтра?
«Пусть так, пусть он знает все, но это не поможет ему выжить. Ему никогда не стать одним из моих ста девяноста!»
– Я согласился. Если бы я не сделал этого, они бы убили меня. А так… Там было почти темно, но я все слышал… Один за другим. Они уходили один за другим. И потом… Потом… Нас осталось только двое.
Иосиф перевел дыхание, стараясь замолчать, но слова распирали его, как рвота, рвались наружу, царапая горло. Замолчать, замолчать… ЗАМОЛЧАТЬ!
Он замотал головой, опять нашел глазами глаза старика и продолжил, выдавливая из себя сгустки из боли, воспоминаний и стыда, который он прятал в груди все эти месяцы.
– Мы остались вдвоем. Я и Аба. Он был со мной вместе с самого начала. Мой ровесник. Мой друг. Мой соратник. Моя правая и левая рука. Он так радовался, когда меня назначили главнокомандующим повстанцев в Галилее, так верил в меня. Он был дальним родственником Иоханана Гискальского, но предпочел поддержать меня в нашем соперничестве, забыв о голосе крови. Мы уже слышали римлян, готовившихся спуститься в мину. Я поднял свой кинжал и поднес его к горлу. Вспыхнул последним светом гаснущий факел, и я увидел Абу, который, глядя на меня в упор, вогнал сику себе под подбородок… И мир погас вместе с его глазами. А я… Я, погрузившись в кромешную тьму, опустил кинжал… Я слышал, как Аба хрипел. Я слышал, как его ноги скребли по полу в агонии и как бурлила кровь в его горле. А потом – он затих. А я пошел к выходу, потому что выбрал жизнь. Рим нельзя победить, старик… Посмотри, что сделали они с городом! Посмотри, что сделали они с нашей страной! Но можно попробовать примирить евреев и Рим. Я должен был умереть там, под землей, но остался жить, чтобы исправить ошибки. Мы сами начали эту войну, и кто-то должен ее закончить. Иногда остаться жить тяжелее, чем умереть, если ты способен это понять…
