Ольга Мяхар - Быть бардом непросто

Фыркаю и иду следом. Тоже мне, неженка.

Ну… в бане в целом неплохо. Правда, она все же раздельная. Я имею в виду парные. И когда мы оба, в труселях, гордо входим в женскую парную… сколько визгу и писку, а тазикам, которыми в нас швыряют, вообще нет конца!.. М-дя. Так не орали даже фрейлины моей матушки, когда засекли меня подглядывающим в замочную скважину, как они купаются. Правда, потом бабоньки видят, что именно к ним пришло, и нас, забитых, вытаскивают из угла и чуть не доводят до смерти ласками. Мне лично сразу трут спинку, пятки, моют голову, рассказывают сплетни, выясняют прошлое, будущее, предпочтения в еде, изучают уши. На последнее я реагирую крайне остро. Ибо уши — мое самое чувствительное место. А потому они вечно дергаются. Я убираю от них чужие руки и едва не глохну от визгов и писков восхищенных дам. Аиду приходится не легче. Его оккупируют дамы постарше и сразу мочат в чане с кипятком. Ну… или не совсем с кипятком… Короче, судя по его воплям и поднимающемуся пару, вода далеко не ледяная.

Потом его бьют вениками, бьют до тех пор, пока он не падает и не затихает. Потом его окатывают ледяной водой и снова бьют. В итоге белоснежный цвет кожи сменяется сначала розовым, потом малиновым, глаза заплывают, опухают, и Аид только тихо поскуливает, умоляя меня никого здесь не убивать.

Да я в общем-то и не собираюсь. Девчонки, увидев мою темную кожу, не решаются огреть меня веником. А массаж и мытье головы и прочих частей тела я умудряюсь перенести стоически.

Из парной мы практически выползаем. Аид висит у меня на плече и бормочет что-то бредовое про веники и садизм. Я его не очень понимаю, но не лезу к нему с уточнениями и расспросами.

В раздевалке мужики встречают нас радостно, спрашивают, чего мы бегаем без полотенец — дамы же могут увидеть. И выдают от щедрот два чистых полотенчика. Замотав их вокруг бедер, я понимаю, что рассказывать этим добрым мужчинам о том, где именно парился, не буду. Сам-то я еще отобьюсь, а вот светлый точно умрет от первого же удара в челюсть, после бани-то.

— Ну как? Чувствуешь себя обновленным?

Сидим на краю небольшого фонтанчика, в арке, выбитой прямо в стене каменного города.

— Ага.

— Вот и я… Как-нибудь стоит повторить.

— Без меня. — Утыкается лбом мне в плечо.

— Как скажешь.

Усмехаюсь и вытаскиваю у него из кармана мешочек с сигарами.

Мешочек тут же отбирают.

— Убью, — говорит тихо. Проникновенно.

— Понял. — Пожимаю плечами и провожу пальцами по воде, в которой резвятся маленькие синие рыбки.

Домой мы приходим никакие. А там нас уже поджидает барон и нервно дергает за веревочку колокольчик. Кстати, а с каких это пор у нас есть звонок? Видать, светлый сообразил. Нет, что ни говори, а белобрысый — голова. Только ведь сопрут. Как есть сопрут.

— Ну наконец-то! Где вы были?

Аид выпрямляется, прекращает подволакивать ноги, как калека. Восхищенно на него смотрю. А я поверил, что он и впрямь помирает.

— Мы договорились на десять. Разве нет?

— Сейчас половина десятого! Я зашел пораньше! Какие-то проблемы?

— Что вы, нет. Заходите.

— Непременно.

Дверь открывается, мы заходим, дверь закрывается.

— Итак! Он сегодня вменяем? Или опять видит бегемотов?

Барон при этом смотрит почему-то именно в мою сторону. Я решаю, что надо ответить.

— Аид нормален. Он слегка увлекся в парной, но в целом вполне адекватен.

Белобрысый криво улыбается.

— Курить не давал, — поясняет он барону.

— Ага. Отлично, тогда вперед. Ты. Петь будешь то же самое. А то вчера она вряд ли что-то расслышала.

— Я уже понял.

— И без гитары.

— Хорошо.

— И не сильно надрывайся, — посоветовала мне эта белобрысая зараза. — Если она и впрямь суккуб, то слух у нее очень тонкий. Пой спокойно.

— Я вот тут подумал… А может, мне к ней по стене подняться и заглянуть в окно?

— Это как? Башня отвесная и гладкая. Там без веревки не поднимешься, — нервничает барон.

Молча показываю ему когти. Черные и гладкие, они мягко отражают свет камина.

— Хм… посмотрим. Но это на крайний случай. Пока споешь так.

Киваю.

До башни мы добираемся быстро. Хочется все сделать и свалить. А вообще неплохая у меня работа: три ночи по одному часу плюс два часа на сочинение стихов. Получается — по золотому за каждый час работы. Вот это я понимаю!

Ладно. Барон с Аидом уже скрылись. Стою, изучаю далекое темное окошко. Может, она спит? Чего я тогда петь буду? Или ее там вовсе нет. Все-таки муж уехал — самое время сбежать и чуток повеселиться.

Хотя… это все не мое дело.

Тихий голос темного эльфа прокрадывается в тишину, сплетая мелодию песни. Ночь колышется и впускает его, подстраиваясь под ритм. Кажется, даже кристаллы на потолке огромной пещеры начинают подмигивать в такт, а не просто бесцельно мерцают, украшая свод.

Голос эльфа — неземной. И светлый в который раз зачарованно замирает, вслушивается в слова, впускает в сердце мелодию и понимает, что уже никогда не сможет оставить этого странного барда, который владеет даром сирен, подчиняющих сердца и души живых существ. Не сможет оставить хотя бы потому, что хочет слышать его песни снова и снова…

Вокруг снова собираются люди, гномы, эльфы… Попрошайки стоят в переулке неподалеку и почти не дышат, удивленно изучая невысокую изящную фигурку, которая стоит у подножия башни и поет песню о любви. Слова, мелодия и магия его дара поражают воображение и заставляют испытывать удовольствие такое же чистое и редкое, как глоток самого редкого и дорогого вина, как первый поцелуй любимой, как первый выигранный бой. Сравнений много.

И ни одна живая душа не может проигнорировать такое. Наверху, под самой крышей башни, в окне зажигается свет. Неяркий и почти невидимый. Занавеска отклоняется вбок, и из-за нее выглядывает девушка. Она смотрит вниз, видит эльфа и, облокотившись на подоконник, начинает слушать мелодию, посвященную ей.

А после, когда последний звук тает в ночном воздухе, скрывается в комнате, задув свечу.

Темный эльф поворачивается и подмигивает таящимся в тени спутникам. После чего идет прямо к ним.

— Ну что? Я же говорил, что она не суккуб. — Уши его возбужденно шевелятся, глаза сияют, а широкая улыбка обнажает острые белоснежные клыки хищника.

— Еще раз, — хмурится барон. — Завтра.

— Зачем? — Аид буквально заставляет себя переключиться на то, что говорит барон, и перестать думать о песне.

— Если все будет нормально, заплачу семь золотых, а не пять.