Мать очень изменилась, была бледна и спокойна, располнела, и в ней появилась некая духовная тяжеловесность, которой раньше не было. Только дня через два, когда мы ехали через горы на север, я внезапно осознал, в чем дело: она утратила силу, которой владела некогда. Время ли было тому виной, или болезнь, или она добровольно отказалась от нее ради силы христианского символа, который носила на груди, — я не знал. Но сила исчезла.
По крайней мере, один из моих страхов оказался пустым. К моей матери относились вежливо и даже почтительно, как и подобает относиться к дочери короля. Мне особого почтения не выказывали, но дали хорошего коня, я ночевал в тепле и уюте. Спутники мои были достаточно любезны, когда я заговаривал с ними. В остальном на меня почти не обращали внимания, и на вопросы никто не отвечал, хотя мне казалось, что эти люди прекрасно знают, зачем я нужен королю. Я видел, что на меня временами исподтишка бросают любопытные взгляды, а пару раз заметил, что на меня смотрят с жалостью.
Нас сразу провели к королю. Он устроил свой штаб на равнине между утесом и рекой, рассчитывая наблюдать отсюда за ходом строительства. Лагерь был совсем не похож на временные лагеря Утера и Амброзия. Большинство людей жили в палатках, и, кроме высокого земляного вала и частокола со стороны дороги, укреплений не было почти никаких — полагались в основном на естественные преграды: с одной стороны река и обрыв, с другой — скала Динас-Бренин, а между ними — голые и непроходимые горы.
Сам Вортигерн устроился вполне по-королевски. Он принял нас в зале. Деревянные столбы были увешаны богато вышитыми гобеленами, а пол из местного зеленоватого сланца густо устелен свежим тростником. Королевский трон на помосте был богато украшен резьбой и позолотой. Рядом с королем, на таком же резном троне, только поменьше, восседала Ровена, саксонская королева. Народу было много. Впереди стояли несколько человек в придворных одеяниях, большинство при оружии и в доспехах. Немало было саксов. На помосте, позади Вортигернова трона, стояла группа жрецов и святых людей.
Когда нас ввели в зал, толпа затихла. Все глаза обратились в нашу сторону. Король встал и, спустившись с помоста, пошел навстречу моей матери, улыбаясь и протягивая ей обе руки.
— Приветствую тебя, принцесса, — сказал он и с церемонной любезностью повернулся, дабы представить ее королеве.
По залу побежал шепоток. Люди принялись переглядываться. Король недвусмысленно дал понять, что не считает мою мать причастной к вине Камлаха. Он взглянул на меня — мельком, но с живым интересом, как мне показалось, — кивнул в знак приветствия, потом взял мою мать под руку и повел ее на помост. По его знаку кто-то поспешил принести кресло. Его поставили на помосте, на ступеньку ниже королевских тронов. Вортигерн пригласил мать сесть, и королевская чета снова заняла свои места. Я вышел вперед — мои стражи следовали за мной — и встал у подножия помоста, лицом к лицу с королем.
Вортигерн положил руки на подлокотники трона и выпрямился, улыбаясь нам с матерью с приветливым и даже довольным видом. Перешептывание снова утихло. Наступила тишина. Люди смотрели и ждали.
Но король всего лишь сказал моей матери:
— Прошу простить меня, госпожа, что мне пришлось вынудить тебя отправиться в путь в такое время года. Надеюсь, путешествие не слишком утомило тебя?
И продолжал дальше в том же духе — ничего, кроме гладких и избитых любезностей. Придворные смотрели и ждали. Мать сидела, склонив голову, и вежливо отвечала на его вопросы, такая же прямая и равнодушная, как сам король. Приехавшие с нею монахини стояли позади, словно придворные. Одной рукой мать теребила висевший у нее на груди крестик, который она носила вместо талисмана; другая рука скрывалась в складках одежды. Даже в этом простом домотканом одеянии она выглядела царственной.
— Что ж, — улыбаясь, сказал Вортигерн, — не представишь ли ты своего сына?
— Моего сына зовут Мерлин. Он уехал из Маридунума пять лет назад, после смерти моего отца, твоего родича. С тех пор он жил в Корнуолле, в монастыре. Я вверяю его твоему покровительству.
Король обернулся ко мне.
— Пять лет назад? Но ведь ты, Мерлин, должно быть, был тогда еще совсем ребенком! Сколько тебе лет?
— Семнадцать, господин. — Я твердо посмотрел ему в глаза. — Зачем ты послал за мною и моей матерью? Не успел я появиться в Маридунуме, как твои люди схватили меня.
— Я прошу извинить меня. Ты должен простить им их излишнее рвение. Они знали только, что дело срочное, и действовали так, чтобы как можно быстрее выполнить мою волю.
Он снова обернулся к матери.
— Следует ли мне заверить тебя, госпожа Ниниана, что тебе не причинят зла? Клянусь в этом. Я знаю, что ты уже пять лет живешь в обители Святого Петра и не имеешь никакого отношения к союзу твоего брата с моими сыновьями.
— Мой сын тоже не имеет к этому никакого отношения, господин мой, — спокойно сказала она. — Мерлин оставил Маридунум в ту ночь, когда умер мой отец, и с того дня и до последнего времени я ничего о нем не слышала. Но за одно я поручиться могу: в восстании он не участвовал, потому что был еще маленьким, когда ушел из дому. И теперь, когда я знаю, что он бежал на юг, в Корнуолл, я понимаю, что причина тому могла быть лишь одна: он боялся моего брата, Камлаха. Камлах не был ему другом. Уверяю тебя, государь, если я могла догадываться о намерениях моего брата, мой сын о них не подозревал. И потому я теряюсь в догадках, зачем ты призвал его сюда.
К моему изумлению, Вортигерн не поинтересовался, что я делал в Корнуолле. Он даже не взглянул на меня. Он положил подбородок на кулак и исподлобья смотрел на мою мать. Его голос и вид казались безупречно любезными, и все же было в этом нечто, что мне не нравилось. И внезапно я понял, что именно. Даже когда моя мать беседовала с королем, жрецы, стоявшие за троном, смотрели на меня. А когда я краем глаза взглянул на толпу, то увидел, что все они тоже не сводят с меня глаз. В зале внезапно стало тихо, и я подумал: «Ну вот, сейчас начнется».
— Ты не была замужем, — сказал король тихо, словно размышляя вслух.
— Нет.
Мать опустила веки, и я понял, что она насторожилась.
— Так значит, отец твоего сына умер до того, как вы смогли пожениться? Быть может, он пал в битве?
— Нет, господин мой.
Голос ее звучал тихо, но совершенно отчетливо. Я видел, что ее руки слегка напряглись.
— Значит, он все еще жив?
Она ничего не сказала — лишь склонила голову, так что капюшон упал ей на лицо, скрыв его от людей в зале. Но те, кто был на помосте, по-прежнему могли видеть ее. Королева уставилась на нее с любопытством и презрением. У саксонки были светло-голубые глаза и тяжелые, белые, как молоко, груди, выпиравшие из тугого голубого корсажа. Маленький рот, руки белые, как и грудь, но некрасивые, с толстыми, как у служанки, пальцами. Пальцы были унизаны золотыми, эмалевыми и бронзовыми кольцами.
