Я гнал их, ошалевших от свинячьего ужаса, по переулкам, и тройная сила и ярость жила во мне, и кровь их пала на мою душу, но это было всё равно.
Потом я воротился. Идрис был давно мертв, и прежняя летучая улыбка застыла на его губах. Ина Франка была еще жива. Она стояла на коленях, как тогда у корабельной мачты, и кровь заливала ей подбородок и грудь. «Попадаешь, куда хочешь, быстрее, чем тебе хочется», — по-дурацки вертелось в моей голове, когда я пытался удержать ее огрузшее тело и скользил вместе с ним по мостовой.
— Френсис-Идрис, тезка, прощай пока и не тушуйся, — пробормотала она, придя в сознание на долю мига.
И добавила совсем уж непонятно:
— Вот и славно, что на сердце шрама не будет.
Когда явились люди, я лежал ничком перед моими мертвыми и кричал им что-то несвязное.
На следующее утро герцог Даниэль въехал в свой город бок о бок с епископом-кардиналом эркским, оба в панцирях и шлемах. Войско их вливалось в пригороды по всем улицам и в крепость — через все ворота. Стратены держались в седле с отточенной грацией, лица их были непроницаемо жестоки. Все они всё знали. Говорили, что отлов «топорников» начался еще на подступах к Гэдойну, но в нем самом они не тронули ни одного простого обывателя.
Мою госпожу и моего брата отчитали, отпели и похоронили в склепе со всеми возможными церемониями всех религий. Прощание заняло двое суток, шествие растянулось на полгорода. Я в них не участвовал, боясь, что меня одолеет не столько скорбь, сколько ненатуральное спокойствие обоих наших вождей. И всё же постепенно я опять потянулся к ним за беседой и утешением.
Господин Даниэль через неделю после похорон наткнулся на меня в окрестностях своей кунсткамеры и зазвал внутрь.
— Ну вот, — сказал он, вежливо глядя как-то и не мне в глаза, а в Божий свет. — Дела устроил, бумаги подписал. Имущество — меньшая часть мальчику, большая — духовной власти: церкви в лице нашего отца Леонара. Светская власть в городе — переизбранному совету купеческих старшин, в Лесу — старцам и старицам Юмалы. А сам в монахи постригусь либо в бродяги подамся. У нас, католиков, оба эти ремесла, к счастью, совместимы.
Я спросил, на кого он намерен оставить сына… госпожи Франки.
— Уж лучше опекуна и воспитателя, чем наш сановный иезуит, для детишек не придумаешь, — чуть улыбнулся он. — Так что впредь задавайте вопросы лично ему.
Что я и сделал, разумеется.
Отец Лео принимал меня в приснопамятном богатырском кабинете, который — хотя бы по наружному впечатлению — гораздо более подходил ему, чем прежнему владельцу. Мы много беседовали, вроде ни о чем, но всё же клубки противоречий как бы сами собой распутывались, болезненные складки на душе распрямлялись, и прежнее здравомыслие понемногу возвращалось ко мне.
Однажды, расхрабрившись, я спросил у него:
— Не пойму, как у ины Франки достало силы вырвать из груди стрелу. И зачем? Только ускорила свою кончину.
— Не стрелу, мастер Френсис, а метательный кинжал. И не достало бы духу, вы правы, если бы то не был один из Идрисовых. Она не могла позволить, чтобы он догадался, что убил ее, если паче чаяния сам останется жив.
— Идрис, оглохнув, мог бросить свое оружие только на громкий голос, и голос тот был ее, — вспомнил я.
Ну конечно, я ведь видел, как они договаривались. Ручная азбука слепых, последняя его выдумка.
— Конечно, они готовились, ибо угадывали оба, что могло на них обрушиться, — произнес мой собеседник. — И намекали мне об этом.
— Оба, — повторил я и по аналогии с ранее не высказанной мыслью спросил:
— Скажите, отец, а от кого всё-таки ее сын, от Идриса или от Даниэля?
— Хм. Что называется, вопросец в лоб, — он растерянно улыбнулся. — Любому, кроме вас, я бы отказался отвечать или попросту соврал, взял бы грех на душу. И не то чтобы я связан тайной чужого покаяния, на исповеди этот вопрос вообще не возникал. Госпожа наша не считала это — что бы это ни было — пятном на своей совести.
Однако оба они с герцогом не хотели ясности. Чтобы ее сын не числился ни наследником герцога, ни преемником Идриса. Теперь уже никто не оспорит завещания Даниэля, а то почитание, которое оказывали Идрису его огнепоклонники, естественно обратится на Яхью, сына властительной каханы из их народа. Вот и не будем вносить ее, эту ясность: пускай остается как есть.
— Да-да, я припоминаю одну оживленную беседу. Даниэль ссорился с гябром, точнее — гябр с Даниэлем. Из-за фальши своего положения, — пробормотал я. — И слова Идриса, что то не его дитя… Но ведь все знали, что герцог неспособен стать отцом.
— Экий вы навязчивый, сударь. Придется вам и последнее выдать. Уходя в монастырь, наш скромник сдал мне по списку десятка два своих добрачных бастардов, о которых они с женой пеклись до самого конца. В супружестве ничего на стороне уже не возникало, хотя виноватым он себя, я думаю, чувствовал.
— Да-да. Песня на слова Шекспира… Вот оно что. Но тогда почему его законный сын появился так поздно?
— Сам не знаю, что было на уме у Господа Бога, мой милый. Может быть, он заботился о том, чтобы проект Даниэля воплотился без сучка и задоринки. Или вот еще что. Я слыхал одну молитву, которую тогда не понял напрочь. Кати не хотела, боялась иметь сына по плоти: нечто удивительное, непостижимое должно было быть в нем. А когда он уже играл у нее внутри, она именовала его «мой сын от троих». От Даниэля, Идриса и меня, что ли, от троих ее паладинов? Или от Триединого Бога, Которого в Лесу чтят в виде двух рук, что держат дитя? Хотя он пока обыкновенный малыш, только очень крепенький и красивый, как сам Даниэль в юности. Странно: в нем и впрямь угадывается нечто от Идриса, а может, и от вас… Ладно, все это чепухня и досужие домыслы. Главная моя головная боль — что делать с верховной властью, что так вдруг и со всех сторон на меня свалилась.
Я не вполне его понял, однако выразил уверенность, что и с этим он совладает так же успешно, как и со всем в своей жизни.
— Да я и не пытался ни с чем совладать! — воскликнул он. — Напротив, жил во все тяжкие. Почти не думал о своем священстве, а если и приходило оно в голову, то в самые неподходящие и курьезные моменты. Изображал благородного разбойника. Побывал в няньках и свахах. Шаманил помаленьку. Носил доспех, и рубился, и лежал рядом с красавицей на белых простынях и в белых снегах. Куролесил, одним словом. И вот надо же — каждое мое деяние обрело смысл и каждая скрепленная мною клятва — завершение.
Он уже подзабыл о моем присутствии и вещал в пространство:
— Этот благословенный архипелаг, подчиняясь Святому Престолу духовно, светски будет от него независим. Мы задорого купили у Папы Римского соизволение сделать из Великого Динана — и Леса, и Гор, и Степи и даже Сухой Земли — ссылочное место для патеров, не поладивших с курией. Вот, к примеру, мой старший собрат по коллежу, преподобный Тейар Дешарден. Его намереваются упечь к сунам. Зачем? Он по наклонности рудознатец, ему самая отрада в лэнское недро погрузиться. Глядишь, выкопает новый минерал или новую теорию. Выпишу непременно!
