Скоро лето покатится в осень, и наедет в полюдье кременецкий князь, хозяин здешних земель. И я уйду с ним. А с Братилы какая защита? Самому присмотр нужен. Печище радо было приветить ведуна, умеющего заговорить скорбные зубы, унять колючую боль в животе. Но после ссоры с Ласом к нему пойдут только при последней нужде. Воля Ласа – воля всего рода. Это закон.
Я возвращался лесом, неся на плече славно потрудившегося кречета. Где-то здесь, в чаще, обитал волхв куда могущественнее Братилы. Может, Братила ещё станет таким к зрелым годам, а может, и не станет. Кузнец, с которым я водился, рассказывал мне про великомудрого деда. Рассказывал, а сам озирался…
Будто раз в одном селе, не в Печище, люди сеяли хлеб. И тут-то, куда как некстати, пошла-полезла из-за края земли громадная синяя туча. Быть жестокому холодному ливню, если не граду!
Тогда-то приметили волхва, сидевшего на краю поля…
Вот вылетел из лесу, со стороны тучи, серый конь под седоком в сером, как дождевая завеса, плаще:
– Батюшка, дозволь!
Ведун отвечал спокойно:
– Не дозволю.
Страшно крикнул вершник… Хлестнул серого и не то пропал в лесу, не то растаял, как дым. А туча подходила, и вот увидели белого всадника в белой одежде, будто градом или снегом припорошённого… и повторилось, как в первый раз.
А третьим выехал чёрный воин на вороном жеребце. Золотая секира горела у него в поднятой руке, золотую бороду развевал порывистый грозовой ветер… Тут уж кудесник поднялся и поклонился ему в землю. Молвил так:
– Тебе, господине Перун, я не указ. Об одном прошу: смилостивись, потерпи до реки, не губи поля!
И загрохотало за рекой, засверкало частыми молниями на том берегу, понеслось в неистовом вихре, смывая кусты, с треском выдирая вцепившиеся корни!..
…Стрела вошла в дерево на высоте моего бедра, и сверху посыпалась отмершая хвоя. Тяжёлая стрела с наконечником в палец длиной: на крупную дичь! Метили в живот, да промахнулись: я как раз наклонился поправить сапог.
Я крутанулся на пятке. В лесу не выстрелишь издалека. Пусть прячется, или бежит, или, если отважится, стреляет ещё! И пеняет на себя, что не уложил с первого раза! Там, откуда прилетела стрела, верещала в кронах деревьев неугомонная сойка. Я бросил Морозку с руки – лети, ясен сокол, нечего тебе тут делать! Да и пошёл прямо на затаившегося стрелка.
Я так и знал, что он не посмеет выстрелить ещё. Одно дело зверь. Другое – человек! Да идёт на тебя, держа в руке меч! Он бросил лук и кинулся удирать, когда я был в десятке шагов. Мелькнула зелёная охотничья рубаха, выкрашенная плауном. Первак?.. Сперва он оставил меня далеко за спиной. Молодость легконога, молодых не будят по ночам прежние раны. Но я знал, что от меня ему не уйти. Лес велик; он устанет раньше, чем я.
Мы бежали долго, и я начал-таки настигать. Он тяжело отдувался в тридцати шагах впереди. Что сотворю над ним, когда скручу?.. Нет, не убью, хотя и стоило бы… И в Печище, на суд-тяжбу, не поведу. Станут они судить своего против чужака-сироты, за которого не придёт постоять оружная родня! Я всыплю ему сам. Чтобы сидеть не мог. Хворостиной. Или вот этим ремнём, сняв с него ножны…
Сосна выпростала из земли упругий жилистый корень, подставила мне подножку. Я тут же вскочил, вгорячах не заметив, что вывернул ступню. И услышал впереди крик!.. И треск кустов, расступавшихся перед кем-то огромным! Я не побежал дальше. Лесной князь, потревоженный бесстыдным вторжением в свои хоромы, накажет обидчика наверняка не хуже, чем я.
Я ещё вернулся за добычей, которую бросил, пускаясь в погоню. Мой Морозка сидел там на дереве, охранял. Редкий кречет вот так слетел бы к хозяину, не воспользовался свободой… Морозка был другом надёжным. Я свистнул, и он опустился мне на плечо.
Стрела, как я и думал, оказалась без метки – чего ещё ждать от стрелявшего исподтишка. Я выдернул её: незачем мучить живое дерево, а мне пригодится… Да и пошёл себе домой.
Нога моя к тому времени разболелась, я шёл медленно и хромал. У самого дома мне показалось, что две женщины, попавшиеся навстречу, посмотрели на меня очень уж странно…
Когда я вошёл во двор, Тур по обыкновению возился в сарае. Я слышал, как шуршали стружки.
– …а ещё ко мне леший из лесу приходил, – долетел голос Братилы. – Жену, лисунку мохнатую, недужную приводил да малого лешачонка. Так-то они людей боятся. Меряне овдой их зовут…
Надёжа сидела у раскрытой двери и слушала, держа в руке деревянную ложку. При виде меня вскочила, всплеснула руками, пустилась в избу. Должно, позабыла на печке горячий горшок!
Я заглянул в сарай. Тур сидел осыпанный стружками и старательно выглаживал очередную дощечку. По моему совету он строил лодью-насад: долблёнку с бортами, надставленными рядами досок. Мы пускали такие из Ладоги на варяжское побережье – в Аркону и Колобрег, на остров Готланд и в свейский город Бирку, и не боялись, что потонут. Неужто не увезёт болезни?
Тур с торжеством протянул мне наполовину готовую лодочку:
– Посмотри, дядька Неждан!
Я посмотрел. Но не на кораблик, а на его правую руку. Пальцы на ней далеко ещё не вошли в силу, однако верёвка, чтобы привязывать нож, больше не требовалась. Я покосился на улыбавшегося Братилу. Лодочку ещё предстояло достраивать, а болезнь уже перебиралась на новое место, покидая руку… Диво!
Немного попозже они рассказали мне, как незадолго до моего прихода в деревню явился Первак. Явился еле живой от усталости и перенесённого страха. И рассказал, как далеко в лесу за ним ни с того ни с сего кинулся огромный бык-тур. И как этот бык гнал его, Первака, чуть не до самых полей. И не настиг единственно потому, что был хром. И как ему, Перваку, всё казалось, будто совсем не простой тур за ним бежал…
Я посмотрел на свою распухшую ногу и усмехнулся.
Снился мне сон…
И вновь тысячегласно шумело многолюдное вече. И говорили ладожане: а верно ведь, братие, не бывать одному телу – да враз о двух головах…
И вновь спрашивал Вадим Хоробрый, наш князь: али не люб уже стал вам, други ближние? Али не помните, кто для вас ижору примучивал? С кем в походы ходили, добычу да славу имаючи? Али Даждьбогу трижды светлому плохие требы ради вас клал?..
Люб, как прежде, отвечали князю ладожане. Да только не ты нас от главного-то лиха избавил. Не твоего стяга свеи бегают, варяжского белого сокола! Не у тебя лодьи боевые, с морскими разбойниками тягаться, – у Рюрика. Не ты находников отвадил, варяги выручили. Поди, княже, под Рюрика братом меньшим, послушным! И володей нами по-прежнему, покуда жив будешь!
