Он не удержался, свернул с тропы и сунул морду под гривку пожухлой травы и земляничных листьев. Взъерошенная птица мрачно сверлила его круглыми бусинками глаз, приоткрыв клюв от возмущения. Знала, нахалка, что этот – не тронет. Да еще и пребольно клюнула в нос, воспользовавшись его замешательством. Фыркнув, он отдернул морду и потерся носом о лапу. Здесь, в лесу, где смерть – всего лишь одна из граней жизни, его не боялись, принимая, как должное.
Он побежал дальше – ровной, неспешной и неслышной трусцой матерого зверя. Хозяина и слуги леса одновременно, ибо власть, данная ему, не ставила его выше подвластных.
В перелеске он встретил ясноглазую волчицу. Она чуть вильнула хвостом, узнавая черного голубоглазого волка-одиночку, изредка охотившегося вместе со стаей. Она еще не знала. Волчата, кружком сидевшие и лежавшие вокруг матери, предостерегающе заворчали, и он обошел их стороной, не нарушая покой волчьей семьи.
Он знал, что поступил правильно. Но почему-то чувствовал себя виноватым.
***
В глухой маленькой деревне все друг друга знают, унесенного лисой куренка обсуждают всем миром, весть о чужом человеке разносится от одного конца деревни до другого быстрее, чем тот успеет проскакать ее на лошади, а уж рождение ребенка, свадьба или похороны становятся всеобщим достоянием.
И потому, чтобы собрать вокруг себя толпу, вовсе не обязательно колотить в било, истошно орать, стучаться в двери – достаточно вернутся из леса бегом, без кузовка, с заплаканным ребенком на исцарапанных ветками руках.
– Это все он, лешачихин выкормыш! – кричал мужчина, поднимая мальчика вверх, чтобы все видели наливающийся синяк на шее. Прибежала мать, выхватила сынишку и, прижав к груди, надрывно заголосила: – Дитятко ты мое ненаглядное, да кто ж на тебя, ребенка безвинного, руку поднять осмелился? Дайте мне сюда этого злодея, я ему живо глаза повыцарапаю!
Мальчик заревел еще пуще. Материнские руки больно впивались в ребра, десятки людей глазели на него с жадным любопытством, и лишь несколько женщин – с жалостью.
А история, пересказанная четырежды, все больше обрастала домыслами. Теперь мужчина клялся-божился, что своими глазами видел, как ведьмарь обернулся вороном, да не простым – лицо человечье, только с клювом, а вместо лап копыта. Будто бы кинулось это страховидло на ребенка, хотело заклевать до смерти и мясцом теплым поживиться, да отец не сплошал – подкрался и накрыл поганца кузовком, сам сверху сел и давай всем богам по очереди молиться. Только куда ему колдуна удержать, вырвался тот из-под кузовка и улетел прочь.
Люди слушали, удивленно, недоверчиво качали головами, и мало-помалу начинали роптать.
***
Перебегая из леска в лесок сжатым ржаным полем, немилосердно коловшим лапы, он краем уха уловил приглушенную возню из высокого, разворошенного снизу стожка. Там, в золотом гнездышке из соломы, жарко любились двое – мужчина и женщина; помолвленные, но еще неженатые парень и девушка, укрывшиеся от праведного гнева родителей, а то и сами родители, уставшие таиться за ненадежными занавесями от любопытства повзрослевших детей… да мало ли у кого кровь взыграет.
Он так и пробежал бы мимо, улыбаясь про себя, как вдруг возня прекратилась, и он услышал мужской голос, со смешком говоривший:
– …она, конечно, дуреха дурехой, зато приданое за ней дают знатное! Шутка ли сказать – две десятины пахотной земли, да какой – вместо масла на хлеб мазать можно.
– А с лица вроде ничего, – лениво откликнулся томный женский голос. – И статью вышла…
– Тоже мне, стать нашла – худая да узкобедрая, ухватиться не за что… – Из стога вновь послышалась возня, двухголосый смех, шуточные вскрики: «Уйди, окаянный! Не трожь, не купил!». Потом все улеглось, и мужской голос продолжил: – Одного, хорошо, двух родит – и сама в могилу сойдет. А я тебя в жены возьму…
– Да ну, брось, кобель блудливый! – недоверчиво рассмеялась женщина. – Еще первую жену со свету не сжил, да что там – толком не сосватал, а ко второй руки тянет!
– Небось сосватаю! – уверенно пообещал мужчина. – Я ж тебе говорю: она дуреха дурехой, всему, что ни скажи, верит, да вдобавок – малахольная: сам однажды видел, как она по лесу шла да с сороками разговаривала, чисто с девками на селе… А сейчас, под сглазом-то, и вовсе пуганая стала, от людей шарахается, всюду ей злыдни мерещатся. Только мне и доверяет. А я ей так говорю: «Вот выйдешь, Леська, за меня – и вся порча разом отступится; я небось тебя от самого черта обороню». Глазами хлопает, как корова, но – верит. Даже не догадывается, дуреха, кто ей давеча хлебной закваски в суп плеснул… А с заломом как носилась! Смех вспомнить…
Волк и сам не заметил, как из-под приподнятой губы вырвалось глухое, клокочущее, исполненное лютой ненависти рычание.
Его услышали и под слоем соломы – завозились, заойкали, и мужчина, одной рукой подтягивая портки, а в другой сжимая короткий широкий нож, кубарем выкатился из стога.
Выкатился – и увидел ведьмаря, неподвижно стоящего в пяти шагах.
– Чего тебе, колдун? – нагловато щеря зубы, спросил мужик, совладав с первым испугом. – Так поглядеть пришел, али самому невтерпеж – охота с бабой позабавиться? Так или эдак – вали отсюда подобру-поздорову, пока еще есть с чем на девок охотиться!
Ведьмарь молча, пристально смотрел на парня, в то время как недавняя волчья натура постепенно уступала место человеческой, способной облечь мысль в слова.
Парень, видя, что ведьмарь не отвечает – никак в портки со страху наложил, упырь проклятый! – наступил ногой на краешек его тени и вдавил носок в землю. Ведьмарь усмехнулся – как всегда, про себя. В народе бытовало поверье, что ведьмари якобы совершенно нечувствительны к телесной боли, и единственный способ прищучить неклюда – направлять удары в его тень. Тень неожиданно колыхнулась, поменяла очертания и примерилась цапнуть нахала за ногу острозубой черной пастью. Ведьмарь усмехнулся вторично – уже напоказ, когда перепуганный парень отдернул ногу, отпрыгнул назад и чуть не повалился на спину.
На волю, вытряхивая соломины из блудливо распущенных волос, выбралась, с ложной скромностью оправляя платье, рослая пышнотелая деваха. Была она некрасива, ряба, но – доступна, чем и брала.
– А этого кой черт принес? – удивилась она, сторонясь непрошеного гостя.
– Черт принес – черт и унесет! – озлился парень, закатывая рукава.
Худощавый и невысокий, ведьмарь мало кому казался достойным противником. Даже в лучшие дни. Вчера же он выплеснул в кусты половину своей крови и прекрасно отдавал себе отчет, что выглядит, мягко говоря, неважно. И без того резкие черты лица осунулись до острых граней, глаза лихорадочно посверкивали на дне черных ям. Больше всего на свете ему хотелось добраться наконец до своей избушки, завалиться на постель – ничком, не раздеваясь, – и окунуться в полудрему, зная, что кошка рано или поздно приползет к нему под бок и свернется калачиком, скупо делясь шелковистым теплом. Не стоило сегодня чаровать… ох, не стоило… Но тогда – не сразу, лет через десять, когда светловолосый мальчик подрастет и войдет в силу, – по лесу снова разнесся бы торжествующий вой волкодлака.
