Новый приступ рвоты, едва не вытолкнул парнишку за борт. Чьи-то руки схватили его за шиворот. Ворот одежи передавил горло, и свет померк у Годиновича в глазах: огненная горечь, поднимавшаяся из бунтующих глубин утробы, попала в дыхало и заколодила дыхание. Ноги его подкосились. Он неуклюже осел на деку. И в довершение всего волна бросила ему в лицо, в разинутый рот, в нос, в выпученные глаза целый ушат соленой воды. Парень в исступлении схватился за грудки. Под рубахой в тело впилось что-то острое… Этот укол стал последней болью, которую он почувствовал, опрокидываясь в ночь беспамятства…
Олькша оттащил приятеля на мешки и короба на носу драккара, и, дабы волна не смыла бесчувственное тело за борт, привязал его к поклаже бечевой, а сверху набросил старый парус. Так что, когда Волькша вынырнул из забытья, его окружала холодная сырая тьма.
От холода его трясло, так что зуб на зуб не попадал. Если это мрак и есть блаженный Ирий, то волхвы, все как один, ничегошеньки о нем не ведают.
Откуда-то издалека доносился плеск волн и завывание ветра, но ни соленых брызг, ни дыхания Стрибожичей Волькша не ощущал. Рука его по-прежнему сжимала ворот одежки. Сквозь ткань Волькша нащупал что-то крючковатое с острым концом… Медвежий коготь! Это же берегиня,[76] которую дала ему Лада-волхова! Дала когда-то давно, в другой жизни…
Волькша силился вспомнить, как давно кончилась та, другая жизнь? Может быть, когда ворожея дала ему этот оберег? Нет. Раньше. Значит, когда отец в столовой палате Ильменьского владыки, положив руку ему на плечо, долго уговаривал пойти на княжескую службу? Тоже, наверное, нет. Может быть на Ярилов день? Или когда он напросился с Олькшей идти за барсучьим молоком? Или, вообще, на свадьбе Торха, когда Година надоумил сына взять в кулак жменю земли? И снова нет, нет и нет. Да и была ли она вообще – другая жизнь? Ведь и то, и другое, и третье, и даже эта ужасная буря, все это случилось именно в его жизни. Так уж Мокша прядет стезю его жизни…
То ли медвежий коготь, из которого Лада сделала берегиню, был не так прост, то ли оттого, что перед глазами Волькши пронеслись такие теплые, такие родные видения его прежней и, в общем-то, счастливой жизни,… но Годинович согрелся и перестал дрожать. Голова его была еще тяжела, но утробная баламуть схлынула почти без следа.
Волкан хотел смахнуть мокрые волосы с лица, но, едва двинув рукой, уткнулся в тяжелую мокрую ткань. Так вот почему он слышал далекий вой ветра и рокот волн, но не чувствовал ни морских брызг, ни напора воздушных струй!
Годинович изрядно побарахтался, стаскивая с себя старый парус. Походу ему пришлось на ощупь отвязываться от поклажи. А поскольку морская лихоманка и обморок изрядно потрепали его, то от глотка свежего воздуха он опять провалился в забытье… или в сон.
Трудно себе представить, как можно спать в бурю на корабле, несущемся неведомо куда. Но борта ладьи, резко поднимавшиеся к драконьей голове, делали ее нос едва ли не единственным укромным местом, куда почти не залетали брызги, и не задувал шквальный ветер.
Когда Волькша очнулся вновь, на небе в прорехах туч плясал Месяц. Дня через два он наберет свою полную силу. Дочери Аегира еще резвились вокруг ладьи, но Ньёрд угомонился и дышал мирно, почти сонно. Манскап сидел на веслах. Однако гребли они едва-едва. Возле поклажи, на которой лежал Волькша, стоял помощник шеппаря с длинным шестом в руках.
– Юпт![77] – кричал он, опуская слегу[78] в воду.
– Русь сакта![79] – приказывал Хрольф, и весла совершали один взмах.
Волькша сразу догадался, что шеппарь с помощником стараются, чтобы драккар впотьмах не наскочил на мель или, того хуже, на подводные камни. Одному Ньёрду вестимо, в какую часть Восточного моря занес их своенравный Ван. И, буде, заиграл он корабль на север, к сумьскому берегу, то честнее было бы потопить его в первые же мгновения бури.
Годинович окончательно выбрался из-под старого паруса и встал с другой стороны форштевня. Луна спряталась среди редеющих туч. Волкан вгляделся в темноту, но сумел различить лишь темные абрисы волн.
– Юпт! – вновь прокричал человек с шестом.
– Сакта-сакта русь, – отозвался Хрольф.
Весла пришли в движение.
Драккар вынесло на гребень водяного вала. На мгновение в тучах мелькнула луна и бросила на море горсть бледных самоцветов. И тут Волькше показалось, что самые дальние из лунных бликов разбивались о темный край невидимого берега.
Велесова Лучина[80] спряталась в облака. Погасли всполохи на воде. Но один огонек остался!
Ладья опустилась в распадок между волнами.
– Юпт! – вновь прокричал помощник шеппаря.
– Русь сакта, – раздался приказ шеппаря.
Волкану показалось, что из распадка драккар выбирался быстрее, чем спускался в него, – так уж сильно парню хотелось убедиться, что далекий берег и огонек на нем ему не причудились. Он даже хотел молить Вышней об этом чуде, но вовремя спохватился: негоже тревожить Триглава по пустякам, – ни его собственная жизнь, ни даже жизни всего манскапа не стоили того, чтобы Сварог отвлекался от вращения своего колеса.[81]
Не иначе как в награду за эти благочестивые мысли Макошь приголубила Годиновича, и с вершины следующей водяной горы он вновь увидел едва различимый свет далекого костра.
– Kust! – радостно закричал Волькша: – Därborta kust![82]
Люди повскакивали с мест:
– Var? Var дr kust?[83] Var?
Даже Олькша, не уразумевший ни слова, и то вскочил со своего сундука и завертел головой.
– Всем сеть за весла! Гарм вас задери, что вы вопите как берсерки перед боем!? – заорал Хрольф на своих людей: – Нечего орать! Надо прежде понять, к какому берегу нас вынесло. До утра будем держаться от него подальше. А там посмотрим.
За такие слова манскап был готов сбросить шеппаря за борт. Гребцы устали, продрогли, оголодали, как щуки по весне, а по вине этого сына коровы они должны болтаться в море до утра? Варяги обступили Хрольфа и стали вырывать родерарм у него из рук. Шеппарь лягался, как затравленный лось.
Волькша и помощник Хрольфа рванулись с носа на корму, но дорогу им загородила широченная спина Ольгерда.
– Олькша! Спасай шеппаря! – прокричал Волкан.
– Ано, я не знам чё делать, что ли? – бросил через плечо Рыжий Лют и отвесил первую оплеуху. Судя по довольному кряку, которым тот сопроводил удар, Ольгерд был в восторге оттого, что может наконец-то пустить в ход свои тяжеленные кулаки.
– Угомонись! Угомонись, лихов пес! – приговаривал он, обрушивая свои кувалды на головы взбунтовавшихся гребцов.
