Конан терпеливо дождался, пока купец отсмеется, и сказал:
– Ты спрашивал, отчего я покинул Шадизар. Досточтимый Гельге, я ушел с караваном, чтобы набраться опыта, посмотреть мир…
– Заработать денег, – понимающе бросил Кофиец.
– И это тоже. Просто я хочу сказать, что не гожусь на роль няньки при гареме или домашнего телохранителя, – пояснил Конан.
Глаза Гельге метнули молнии:
– Ты слишком много себе позволяешь, варвар! Смотри, как бы я не разочаровался в твоих достоинствах! Разве я говорил, что тебе предстоит стеречь мой сон под дверью или развлекать моих скучающих жен, пока я веду торговлю? Сет Чревоходящий, да я побывал в таких местах, которые твоему нынешнему господину даже не снились! Я доходил до стран, где люди ходят обнаженными и почитают саранчу редким лакомством, и ставил свой шатер там, где Земли Обитаемые обрываются в Последний Океан! В моем саду…
Купец осекся и сердито взмахнул рукой.
– Словом, ты не засидишься на месте, это я обещаю. Что еще?
– Согласен ли досточтимый ир'Аледаш… – начал киммериец.
– Согласен, – отрезал Гельге. Туранец молча кивнул и приложился к кальяну – тому самому подозрительному сооружению с трубками – крепко потянув сладковатый дым из ближайшего мундштука. Кальян испустил сипение, похожее на предсмертный хрип. Кофиец бросил на ир'Аледаша раздраженный взгляд.
– Еще?
– Досточтимый ир'Аледаш платит мне тридцать ауреев за седмицу пути, если же воин проявил храбрость и не щадил себя, защищая купца и его имущество… – зачастил Конан, уже твердо решив, что жребий ему выпал счастливый и он, конечно, согласится – но нужно же сперва поторговаться!
«Ши меня бы отлично понял», – думал киммериец, перечисляя такие немаловажные для воина вещи, как кормежка за счет нанимателя, приобретение на казенный кошт нового оружия, буде поломается старое, или коня, ежели имеющийся напьется из отравленного колодца и издохнет…
Гельге Кофиец слушал варвара, склонив голову на плечо и изобразив на лице нечто среднее между брезгливостью и скукой. В конце концов он приподнял обширное седалище, бормоча: «Где-то тут, по-моему, завалялось…», чем-то погремел, позвенел под собой и, выпрямившись, швырнул Конану пузатый воловьей кожи мешок.
Киммериец сбился и замолк на полуслове. Судя по весу и если считать на ауреи, в мешке лежало сотни три монет. «Кром и Митра, – восторженно подумал Конан. – Кого убить?!»
– Это задаток, – скучающе сообщил Гельге, словно речь шла о чем-то крайне обыденном. Для купца, видимо, так оно и было. – Далее десять ауреев в день. О прочем справишься у моего начальника стражи, его зовут Фидхельм. Получишь у него новую одежду – мои воины, как ты наверняка заметил, носят цвета дома Гельге – и новое оружие. Мясницкий секач, которым ты чуть не прикончил Мерцающее Облако, подаришь кому-нибудь на долгую память. Коня возьмешь своего. С почтенным ир'Аледашем мы распрощаемся завтра. Караван отправится в Акит, а мы… Мы поедем в другую сторону. Можешь идти.
– Слушаюсь, господин Гельге, – ответил Конан, поклонился и покинул шатер, столкнувшись на выходе с недоумевающим Дагобертом в сопровождении все того же Септаха.
В мешке, полученном от Гельге, оказались туранские империалы, числом двести пятьдесят. Отойдя в сторонку, подальше от любопытных глаз, Конан долго жмурился и шевелил губами, пытаясь сосчитать, сколько же это будет на ауреи. Если он не ошибался, получалось примерно вдвое.
«Ши был дважды прав, – киммериец прикинул, куда бы спрятать тяжеленький мешок. – Во-первых, стоило вовремя попасться на глаза Кофийцу. Во-вторых, раскормленный котяра впрямь умеет отыскивать корни радуги. Но разрази меня гром, как этот сладкоголосый змей вызнал, что Тхиммас – вор, а Хали заимел на меня зуб?!»
* * *
С большим караваном расстались, как и обещал Кофиец, на рассвете. Вереница подвод и тяжело навьюченных верблюдов потянулась к переправе, а вдоль берега Хелиля отправился на Закат караван гораздо меньший. Удивительно, но весь обоз баснословно богатого Гельге состоял из единственного крытого фургона, того самого, с изображением летящего орла, и трех телег с походным снаряжением и припасами. Фургон был тяжеловат – четверка волов тянула его с трудом. Рядом с телегами неспешно брели шесть прекрасных верблюдов бишаринской породы, каждый нагружен двумя объемистыми вьюками.
Малое количество груза подсказывало Конану единственно правильное толкование – Кофиец возвращается домой после краткой, но удачной торговли где-то в закатных городах: Нумалии или самом Бельверусе, гордой столице Немедии. Общительный Дагоберт еще до обеда, переговорив с новыми спутниками, подтвердил его предположение, а начальник стражи, наставляя новичков перед отправкой, настрого предупредил: что бы ни стряслось, в первую голову беречь фургон. Сам он, кстати, в нем и ночевал, а в пути неотрывно рысил рядом на своем породистом хауранском жеребце.
Ближе к закату караван свернул, мутная лента Хелиля скрылась из виду. Места пошли более обжитые. Заночевали на постоялом дворе в какой-то деревушке, где появление Гельге вызвало, пожалуй, больший переполох, чем визит коронованной особы. Испуг местных жителей Конан приписал извечному страху селян перед любой властью – а Кофиец, несомненно, являлся в этих краях чуть ли не всесильным повелителем. И все же киммериец, привыкший за годы не самой беззаботной жизни все замечать и ничему не удивляться, подметил одну странность. Кое-кто из местных, низко кланяясь торговцу, украдкой делал жест, предохраняющий от дурного глаза.
На следующий день маленький караван все так же продвигался на Закат. Часто встречались крестьянские подводы, возницы, едва завидев всадников в черно-зеленых одеждах, поспешно сворачивали на обочину. Потом по обе стороны дороги потянулись ухоженные виноградники. К этому времени Конан уже знал, что виноторговля приносит дому Гельге основной и немалый доход и что до усадьбы достопочтенного купца осталось не более одного дневного перехода. Тургауды заметно повеселели. Дагоберт, взглядом испросив у Фидхельма разрешения, достал из чехла лютню и затянул песню, немедленно подхваченную прочими телохранителями.
По лесам зелено-синим,
Ясным, как стекло,
Я иду, куда случайным
Ветром занесло.
Долог путь через коренья,
Что же мне не петь?
До ближайшего селенья
К ночи не успеть.
Впереди огонь мерцает, позади вода,
На воде две утицы оставили следы.
Хороша моя дорога, гладка и тверда,
Не сверну с нее к огню, не наберу воды…[1]
Подобным образом гандер развлекал спутников на каждом биваке и своим искусством снискал некоторое уважение среди тургаудов. Даже суровый начальник стражи не имел ничего против – как выяснилось в эти дни, Дагоберт вполне сносно управлялся с лютней, да и голос у него был неплох. Слов теперешней песни Конан не знал, о своих музыкальных талантах был невысокого мнения и потому в хоровом пении не участвовал. Но положительно, служба у Гельге Кофийца начинала ему нравиться. «Кром Заступник, – думал он с радостным недоумением, – я сыт, одет, оружен, вроде как при деньгах и в неплохой компании. Мир посмотрю, если Кофиец не врет – а не похоже, чтоб врал… Может, наконец повезло? Если б еще не одно обстоятельство…»
