Перед восходом солнца изрядное число обитателей Вест-Энд-авеню выходят, чтобы прогулять своих собак. Фаррелл и сам так часто выгуливал здесь бедного Грюнвальда, что знал многих из этих людей в лицо, а с некоторыми даже беседовал. Среди тех, кто ни свет ни заря выходил на улицу, было немалое число проституток и гомосексуалистов — судя по всему и те, и другие в обязательном порядке заводили собак, во всяком случае в Нью— Йорке. Почти всегда одни, они мирно прогуливались взад-вперед по Девяностым улицам, следом за своими маленькими, суетливыми собачонками, заключив недолгое перемирие с городом и со сходящей на нет ночью. Фарреллу порой мерещилось, что на самом деле все они спят, что только в этот час им и удается немного отдохнуть.
Роби и двух его собачонок, Булку и Пончика, Фаррелл признал издали. Роби жил в квартире прямо под Фарреллом и жил обычно несчастливо. Собачонки были наводящими оторопь помесями чихуахуа с йоркширским терьером, но Роби их любил.
Первым Лилу увидел Пончик, кобель. Он в восторге загавкал, приветствуя ее и предлагая свои услуги (согласно Роби, Булка ему прискучила и вообще он предпочитал дам покрупнее), выдрал поводок из хозяйской руки и кинулся Лиле навстречу. Волчица бросилась на него еще до того, как он осознал свою роковую ошибку, отчаянным прыжком увернулся от нее и, подвывая от ужаса, помчался к хозяину.
Роби закричал, Фаррелл изо всех сил рванулся вперед, но Лила сшибла Пончика с ног и, не позволив даже упасть на землю, разорвала ему горло. И согнулась над телом, жутко зарывшись в него мордой.
Роби приблизился к Лиле достаточно, чтобы броситься на нее и попытаться оттащить от своего мертвого пса, но вместо того повернулся к Фарреллу и принялся с порядочной силой и точностью молотить его кулаками.
— Проклятый, проклятый! — рыдал он.
Булка, вопя, как мандрагора, удрала за угол. Фаррелл, подняв перед собой руки, прикрывался ими от ударов, не перестава между тем орать на Лилу, пока не сорвал голоса. Но Лилой владела безумная жажда крови, а какова она в такие минуты, Фаррелл никогда даже не пытался вообразить. Псов, любивших ее всю ночь, она почему-то пощадила, однако теперь ею владела жажда. Она месила мордой тело Пончика, тычась в него, будто сосущий щенок.
По всей утренней улице заливались трубным лаем собаки. Уворачиваясь от мягких кулачков, Фаррелл смотрел, как они, путаясь в волочащихся поводках, приближаются аллюром, слишком быстрым для их коротких ножек. По большей части это были мелкие, забалованные песики, перекормленные, одышливые и далеко не юные. Владельцы песиков выкрикивали вдали их недостойные мужчин имена, но они отважно ковыляли навстречу собственной смерти, вылаивая обещания, далеко превосходящие размерами их самих, и ни один из них не оглянулся назад.
Волчица подняла багровую по самые глаза морду. Песики начали запинаться, ибо им ведом был запах убийцы, и они при всей их глупости и близорукости умели понять, кто перед ними стоит. Однако им ведом был также запах любви, а сами они были все до единого джентльмены.
Она убила первых двух, приблизившихся к ней, — шпица и кокер-спаниеля — дважды лязгнув челюстями. Но полакомиться не успела, поскольку на нее вскарабкались три пекинеса, даром, что им пришлось для этого залезть друг другу на спину. Лила молча крутнулась, и пекинесы разлетелись в стороны, скулящие, но невредимые. Впрочем, стоило ей отвернуться, как вся троица снова оказалась тут как тут, только теперь к ним присоединилась пара доблестных пуделей. Одного из них Лила прикончила, обернувшись еще раз.
Роби отцепился от Фаррелла и припал к столбу светофора — Роби рвало. Но уже подбегали новые люди: средних лет чернокожий мужчина, плачущий; полноватый юноша в пластиковом пальто и домашних шлепанцах, взвизгивающий: «О, Господи, она же их ест, посмотрите, она их по-настоящему ест!»; две тощих, лишенных возраста девушки в слаксах, обе с пышными бежевыми начесами. Все они отчаянно окликали своих, не обращающих никакого внимания на оклики кобельков, все вцеплялись в Фаррелла и орали ему в лицо каждый свое. Начали останавливаться проезжающие машины.
Небо стало уже прозрачным и холодным, бледно-золотым на востоке, но Лиле было не до неба. Со всех сторон облепленная роем песиков, она металась, поднималась на дыбы, кружила на месте, огрызаясь окровавленной пастью. Песики были в ужасе, но дела своего не бросали. Запах любви говорил им, что они — желанные гости, как бы невежливо не обращалась с ними хозяйка. Лила встряхнулась, и пара визжащих таксиков, путаясь в двойной створке подкатилась по тротуару к ногам Фаррелла. Кое-как встав, они немедленно ринулись обратно в водоворот. Одного из них Лила цапнула, разодрав почти пополам, но второй продолжал лезть на нее сзади, волоча за собой истекающего кровью товарища. На Фаррелла напал смех.
Чернокожий спросил:
— По-вашему, это смешно? — и ударил его.
Фаррелл осел на землю, продолжая смеяться. Чернокожий смущенно склонился над ним и, предлагая платок, сказал:
— Простите, мне не стоило этого делать, но ваша собака убила мою.
— Она мне не собака, — ответил Фаррелл. Он отклонился в сторону, пропуская между собой и негром еще одного человека и, лишь пропустив, увидел, что это управляющий, обеими руками сжимающий револьвер. Никто не замечал его, пока он не выстрелил, но Фаррелл успел толкнуть одну из пышноволосых девушек, и она налетела на управляющего как раз в тот миг, когда раздался выстрел. Серебряная пуля разбила стекло запаркованной на ночь машины.
Управляющий выстрелил снова, пока эхо первого выстрела еще хлопалось о дома. На этот раз завизжал щпиц, и какая-то женщина вскрикнула:
— О Господи, он убил Борджи!
Толпа подалась назад, рассыпаясь на отдельные составляющие, будто таблетка в телерекламе. Притормозившие из любопытства автомобили при виде револьвера прибавили скорость, и лица, выглядывавшие из окон, тоже исчезли. Не считая Фаррелла, те немногие, что еще оставались на улице, держались от управляющего на расстоянии в полквартала. Небо светлело неудержимо.
— Ради Бога, не позволяйте ему! — крикнула та же женщина, надежно укрывшаяся в дверном проеме. Но двое прятавшихся с нею мужчин замахали на нее руками, говоря:
— Все путем, он знает, где в этой штуке чего нажимать. Валяй, приятель!
Выстрелы наконец напугали песиков, и те начали разбегаться от Лилы. Лила припала к земле, окруженная еще дергающимися комочками шерсти, оскалив зубы и поблескивая глазами, в которых черного стало уже больше, чем зеленого. Фарреллу бросилась в глаза торчащая из под нее клетчатая тряпица, бывшая прежде собачьим пальтецом. Управляющий, ссутулясь и не отрывая косящих глаз от револьверного дула, с нелепой тщательностью прицеливался, не обращая внимания на мужчин, криками призывавших его стрелять. Он находился слишком далеко от волчицы, чтобы та успела достать его прежде, чем он израсходует последнюю серебряную пулю, хотя он наверняка умер бы раньше, чем оборотень. Пока он целился, губы его шевелились.
