Каким-то парадоксальным образом Денис вдруг уверился, что уже видел море раньше, много-много раз. Просто не знал, что оно — это оно. Он смотрел наверх, видел барашки волн, набегающие на горизонт или на пурпурные крыши домиков родного города, и легкомысленно бежал дальше играть с Митяем или с кем-то ещё из приятелей.
Это открытие настолько выбило его из колеи, что мальчик остановился и хлопал глазами, пока брат и призрак удалялись, обсуждая между собой минувшее. А помнишь… Помнишь… вон там напоролся на рифы мой корабль. А вон, кстати, ещё видна его корма! Наверняка там сейчас полно чаек. Чайки умеют ждать, они парят над тобой, когда ты думаешь, что ты король морей, и спокойно подбирают чёрствый хлеб, который ты им бросаешь. Они знают, что рано или поздно возьмут своё. Совьют гнёзда даже на самом великом творении человеческих рук.
А там — небольшой курган с покосившимся крестом, под которым дотлевают кости старого смотрителя. Несмотря на то, что в маяке была хорошая лопата, у мальчонки едва хватило бы сил вырыть могилу. Не говоря уж о том, чтобы поднять тело и вынести его наружу… должно быть, позже здесь побывали селяне, похоронив старика и установив нехитрое надгробие.
Похоже, Доминико и этому был рад.
Они добрались до крыльца — холодных каменных ступеней, глотки в тёмную прохладную глубину. Зубов не было. Небольшая пристань, вокруг которой лежало на боку несколько затопленных лодок, напоминала коричневые стариковские дёсны. Доминико парил над ней, словно серая славка над своим разорённым гнездом. Здесь была тесная бухта со спокойной, мертвенно-синей водой; если бы пристань находилась в открытом море, и лодки, и её саму давно бы разбили прибои.
Братья медленно стали подниматься по щербатым ступеням крыльца.
— Ты не боишься? — спросил Денис.
— Я боюсь только одного, — признался Макс. — Боюсь найти какую-нибудь малость, вроде чокнувшегося рыбака, который, подняв глаза и увидев над собой неработающий маяк, решил, что он будет неплохой заменой Доминико. ДРУГАЯ СТОРОНА способна меняться — я уже понял это из череды странных событий, которые сопровождали нас в путешествии.
— Не думай об этом, — сказал Денис, схватив брата за рукав. — Может, мы найдём там дверь, которая вернёт нас домой. Всякое же может случиться! Думай об этом, Макс.
— Не могу, — Максим замотал головой, лицо его покрылось частой штриховкой. — Потому что… ай, отстань. Что ты вообще ко мне привязался с этой дверью?
— Ты не хочешь возвращаться, — с горечью сказал Денис. — Тебе плевать на папу с мамой.
— Замолчи, — зашипел Максим. Зрачки исчезли из глаз, будто их пожрал невидимый огонь. — Ты мне уже надоел со своими разговорами. «Дом, дом, дом, дом, дом» — одно и то же! Я думаю, знаешь что? Я думаю, что для меня туда дорога навсегда закрыта. Меня ведь задавили. А потом, наверное, как и полагается поступать с маленькими мёртвыми мальчиками, похоронили и поставили сверху надгробный камень. Кем я буду, если вернусь обратно? Для кого я буду? Родители… да кто же знает, что они теперь делают? Может, они не вместе давно уже. Может, давно уже меня забыли.
— Я знаю, — лицо Дениса сияло улыбкой. — Они помнят тебя, Макс…
Не слушая, Максим ринулся вперёд, внутрь маяка. Ботинки его глухо застучали по лестнице. Маяк, будто огромный духовой музыкальный инструмент, извлечённый из пыльного мешка и приложенный к губам, глухо заворчал, готовясь выплюнуть торжественную, хриплую ноту. Денис посмотрел на Доминико — глаза его зияли провалами, лицо ничего не выражало — и бросился вслед за братом.
Рассохшееся ведро, плетёные корзины (уйма плетёных корзин: не то Доминико сам их плёл на досуге, не то селяне каждый раз приносили еду в новых корзинах, забывая забрать старые). Что-то глиняное, что-то каменное, что-то из дерева, лампа на крюке, колокольчик без языка, уключина лодочная, какой-то хлам, всё мешается под ногами, мельтешит перед глазами. Максим где-то наверху, и Денис стремится за ним, но никак не может догнать.
.
Когда Денис добрался до конца лестницы, силы почти оставили его. Здесь крошечная полукруглая комнатка, где, видно, жил смотритель. Дверь распахнута настежь, в сгнившем тюфяке мыши устроили себе жилище, а половину попросту съели. Наверное, здесь он и умер. Вот и чашка, из которой Доминико сделал, должно быть, последние в своей жизни глотки воды. Денис, не останавливаясь, перешагнул через неё. Брат прошёл на площадку, туда, где по ночам горел заключённый в исполинскую клеть огонь. Снедаемый тревожным чувством, мальчик устремился за ним.
О боже, что за место!
Сейчас, конечно, огонь не горел. Не потому, что на улице светило солнце, точнее, не только поэтому. А потому, что не мог гореть физически. Чаша была сворочена набок и, кажется, расколота. Наверное, в какую-нибудь из дождливых ночей в неё ударила молния. Любой горючий материал вытек бы оттуда в считанные минуты. Пахло чем-то застарелым. В щели в потолке птицы натаскали всякого сору и устроили гнёзда. Факела, от которых поджигалась чаша, валялись по всей территории.
Открытая площадка должна была продуваться всеми ветрами с севера на юг и с запада на восток. Казалось, море раскачивается и вот-вот грозит укрыть маяк своим покрывалом. На лице мгновенно осела солёная влага. Было решительно непонятно, как хоть что-то здесь могло гореть.
— Никогошеньки тут нет, — заключил Денис, отыскав глазами брата. — Что же мы с тобой тогда видели за свет?
Про себя он выдвигал десятки самых невероятных версий. Может, это призраки, вроде Доминико, собирались тут и танцевали свои призрачные танцы? Или, может, здесь решила поселиться шаровая молния: днём она на другой стороне земли, там, где дождь и гром, а потом прилетает ночевать сюда, отдыхать от дневных побед.
Максим молчал. Он даже не оглянулся на Дениса, когда тот вошёл.
Отсюда мог бы открываться захватывающий вид на огромное поле, которое они прошли, на кромку леса, полного кукушек, на крошечные, как шляпки опят, шатры сиу Грязного Когтя, но ничего этого не было. Были лишь лоскуты: полоска жухлой травы здесь, полоска там, тяжёлый, стоячий воздух, как будто напрягшийся в ожидании чего-то ужасного. Всё остальное заполняла гипнотическая чернота. Она ещё сохраняла форму женщины с коляской, но было уже понятно, что это никакая не женщина, это просто ничто, рваная рана, которую не заклеить никаким пластырем, и которая, повинуясь каким-то своим законам, быстро разрастается. Как будто детство закончилось, и, словно ставя в нём точку, ты берёшь любимую пластиковую игрушку и идёшь с ней в лес, чтобы подносить пламя зажигалки и смотреть, как злой огонёк проедает дыру за дырой.
