— Я понимаю, — еле слышно произнес Риди, — Конечно, понимаю.
Эти простые слова вдруг что-то во мне сломали: плотина из злости и ненависти рухнула в одну единственную секунду, и то, что годами скрывалось за ней, потоком полилось наружу.
Одиночество.
Боль.
Страх.
— Почему всё всегда происходит со мной? Я что, прокаженный или проклятый? Почему в моей жизни никогда ничто не бывает нормально? Я устал, Дик, я так устал… Я боюсь быть с теми людьми, которых люблю… вдруг с ними что-то случится… Я просто хочу жить, любить, иметь семью… Я что, многого хочу? Черт! А вдруг с Чейсами что-то случится по моей вине? Что, если еще кто-то умрет или исчезнет? Думаешь, я хочу, чтобы что-то случилось с Питером или Джой, или с тобой?! Если что-то случится, я просто сдохну в ту же минуту! Я не выдержу больше! Я просто больше не смогу.
Я выпалил это на одном дыхании, не ожидая, в общем-то, ответа. За много лет мне никто так его и не дал.
— Если тебя это утешит, Чарли, то Синклеру удалось сбежать. Его не нашли на "Квебеке". Это засекреченные сведения, разумеется, — невесело усмехнулся Риди.
Где-то в глубине сознания эти слова отозвались мыслью о том, что все было зря. Все — и даже моя нелепая выходка, которая привела ко всему этому.
— Почему? Дик, почему?
Меня била дрожь, но безразличие, владеющее мной раньше, отступило, сменилось ощущением странной пустоты, выговоренности, успокоения.
Дик выпустил меня из рук и сказал, смотря в глаза:
— Говорят, Бог очень любит некоторых людей. Он знает, что они на многое способны, но все же посылает им испытания для того, чтобы они смогли их пройти и доказать свою силу.
— У меня нет никакой силы.
Риди усмехнулся:
— Это говорит мне человек, который сумел обыграть профессиональных военных, один из первых учеников чертовой школы для гениев и самый лучший аналитик, которого я только знаю.
— Про одного из первых — брехня, — невесело улыбнулся я. В школьном табеле у Полины Чанг я шел аккурат предпоследним. За мной следовал Рыжик Нильсен, причем с минимальным отставанием.
— Я знаю, — произнес Дик с усмешкой, — Но это дела не меняет. Ты — удивительный человек, Чарли. В твоей жизни было так много зла, что иногда даже я думал о том, что все кончится плохо. Но каждый раз ты сражался: с дерьмовыми приютами, с одиночеством, с наркотой — и побеждал. И сейчас ты тоже победил.
Все это правильно, подумал я, только вот победа была невозможна без потерь.
И я потерял слишком многое.
ЭПИЛОГ
Стоял стремительный апрель.
В один из теплых весенних дней я вышел от Риди, у которого жил уже неделю, с рюкзаком на плече, захлопнул за собой дверь и направился к вокзалу. Стояли синие весенние сумерки, было ветрено — как и всегда на Восточном побережье — и я шел, вдыхая теплый воздух, и думая о том, что же теперь будет с моей жизнью.
В тот день, когда я ревел Риди в жилетку, оставаться в Чикаго мне не хотелось в принципе. Мне было плохо от одной только мысли о том, что придется что-то кому-то рассказывать, говорить о Синклере, Волинчеке и о маме. Дик нажал на несколько рычагов в полиции, и забрал меня на неделю к себе. Я особо и не сопротивлялся.
У Риди было типичное холостяцкое жилище с вечным бардаком, несобранной кроватью, пушистой серой пылью на всех горизонтальных поверхностях и холодильником, набитым пивом. Подружки, которая могла бы убрать все это безобразие, у него не было. На мой вопрос, почему этот редкостный дебил, дожив до тридцати лет, так и не женился, Дик только пожал плечами.
— Сначала я вел себя как идиот с девушкой, которая мне нравилась, а потом оказалось, что никто особо не стремится быть с парнем, женатым на своей работе. Вот так-то, — закончил он и усмехнулся, — Мотай на ус, Чарли. Вечно ты у меня не просидишь, и тебе все-таки придется поговорить с Джой.
— Я знаю, — пробурчал я. Еще бы я этого не знал.
У Дика я к тому разговору жил уже пять дней. Он взял отпуск за свой счет, и присматривал за мной, аргументируя это тем, "чтобы ты, Чарли, не натворил больше никаких глупостей". Мы вставали по утрам, разговаривали о том, о сем, но не упоминали в разговорах ни "Квебек", ни чертового придурка Волинчека(пару раз Дик все-таки спросил о том дне, но, наткнувшись на то, что я ухожу в молчание, перестал); играли в шахматы и шашки, пару раз ездили на побережье. Риди позволял мне уходить, когда мне вздумается, и я много ходил пешком. Нью-Йорк, город моего сумасшедшего детства, открылся мне совсем по другому: он был городом горечи и сожалений, грусти и успокоения. Иногда я садился на скамейке в Централ-парке, смотрел на уток, плавающих в пруду, и думал о том, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы у меня была настоящая семья.
А вчера Дик завел свою рухлядь и мы поехали на кладбище. Там, на холме, покрытом юной изумрудной травой, стоял свежий надгробный камень. Дик довел меня до него и оставил, вернувшись в машину, наблюдая за тем, как над холмами кружила и планировала на громадных крыльях одинокая птица.
Я сел у надгробья на еще холодную землю и бесшумно, одними губами, прочел надпись на камне.
"Беверли Роуз Рихтер".
— Здравствуй, мама.
Я так давно не произносил этого слова, что почти забыл, как оно звучит. Мама… была ли она моей матерью в полной мере… да это и не важно.
Важно, что она была.
Улыбалась.
Смеялась.
Плакала.
Умерла, защищая меня.
А значит….любила меня.
И я это запомнил.
Необратимость — страшное слово, и я никогда уже не смогу сказать ей этого, не смогу объяснить насколько сильно нуждался в ней, как хотел быть с ней рядом.
Орел, круживший в синих небесах, прямо надо мной, с клекотом описал еще круг, и я загадал глупое желание.
— Если ты меня слышишь, если ты меня простила, пожалуйста, дай знать, — прошептал я, — Ради всего святого, мне это нужно.
Ничего не произошло. Небеса не разверзлись, ангелы не заявились по мою душу, и даже Риди не завел свою консервную банку. Я отвернулся от могилы и смахнул с ресницы невесть откуда взявшуюся дождинку.
Что ж, это было ожидаемо, Чарли. Глупо верить в то, что не сбудется никогда в жизни. исполнение желаний — не по моей части, я знал это с того момента, когда впервые осознал себя, и… О, черт!
Я повернул голову, чтобы еще раз глянуть на надгробье и попрощаться… и наткнулся на изучающий взгляд желтых птичьих глаз. Огромный орел удобно устроился на камне, каким-то чудом бесшумно опустившись с неба. В круглых глазах читалось понимание — так бывает лишь у людей и у птиц.
— Прости, — только и смог сказать я. Несколько долгих минут орел смотрел на меня, а потом резко сорвался в небо.
