Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

– Это на Итаке? – повторяет она, и в голосе вскипает возмущение. – В полнолуние там был пир в мою честь, и все женщины собрались, танцы были ужасные, но хоть еда вкусная. Жрица молилась о силе, с копьем и луком в руке, а в ночном лесу я слышала звук летящих стрел, но эти стрелы не поразили добычи. Что ты делала в моем лесу, старуха?

На мгновение она кажется выше, шире в плечах. Вот она, кровожадная лучница: язык – алый, в глазах – кровь. Я думаю о том, чтобы встать с ней вровень, осветить эту рощицу всей силой своего сияния, – но нет. Как это ни противно, я должна оставаться заговорщицей, а не царицей. Так что я стою спокойно, замерев под ее взглядом, и просто отвечаю:

– Да, это на Итаке.

– Женщины с луками? В моем лесу? И не принесли мне крови?

Смертных ее ярость уже давно обратила бы в бессловесных зверей: зайцев или дрожащих белок. Я встречаю лицом к лицу полную силу ее гнева, он горячий, но я позволяю ему омыть себя, как воде реки.

– А ты пришла бы, если бы они тебя позвали, – вежливо спрашиваю я, – или слишком занята… мытьем головы?

Кажется, я зашла слишком далеко, и ее злоба сейчас разбудит даже ленивых увальней Олимпа. Так что я добавляю:

– Смотри: все очень просто. Там женщины, вооруженные луками и копьями, и они готовы убивать во имя твое, но, чтобы остаться в живых и добиться успеха, им нужно твое благословение. Не мое. Не Афины. Им нужна Охотница.

Из глаз Артемиды медленно уходит алый огонь. Она делает шаг назад и, кажется, уменьшается, снова становится женщиной и поправляет волосы, как будто ничто в мире ее не тревожит.

– Говоришь, они собираются убивать мужчин? – спрашивает она голосом, легким, как у певчей птички.

– Да.

– Разбойников?

– Да, воинов, осаждавших Трою, которые пришли грабить берега Итаки.

– Чтобы заставить эту царицу, как ее там?

– Пенелопа.

– Ах да, ее еще утки любят. Чтобы заставить ее выйти замуж?

– Примерно так.

Артемида поджимает губы. Я жду. Охотница не любит, когда с ней не делятся добычей, но еще больше ей не нравятся свадьбы.

– И ты предлагаешь, чтобы женщины убивали их? Пробивали им стрелами глаза, вырывали сердца, сдирали с них кожу и так далее?

– Насчет сдирания кожи я не уверена, но в общем и целом – да.

Она снова замолкает и смотрит на меня моргая, и у нее такой взгляд, который, не будь я сдержанной богиней, могла бы прочитать как: «Да ты что, дорогая мачеха, ведь это же самое лучшее!».

– Что по этому поводу думает Афина? – спрашивает она, оставляя в покое свою косу, и садится на траву рядом со мной, подтянув колени к груди, обхватив ноги, настолько же изящная в беседе, как медведь на аристократическом пиру.

– Она знает, но не вмешивается. Ее главная задача – вернуть домой Одиссея. Если Посейдон выяснит, что она помогает еще и Пенелопе с Телемахом, то скажет, что она вышла за пределы дозволенного, и никогда не отпустит Одиссея с острова Калипсо. Ей нужно быть осмотрительной, и она предложила мне поговорить с тобой.

– Наверняка ее это очень злит, – хихикает Артемида, – что пришлось обращаться за помощью ко мне. Ты знала, что однажды она попыталась погладить меня по голове? У ее пальца был вкус фенхеля.

– Она знает, что ты имеешь власть, что ты защитница… – начинаю я, но Артемида отмахивается от моих слов.

– Я не люблю разговаривать. Но мне нравится, когда Афина выглядит дурой. А ты? Тебе это зачем?

– Это мое дело.

Она делает неприличный звук, и я щетинюсь, снова думаю о громе и воздаянии, но ее ничто не тревожит, вся власть мира сейчас в ее руках, и она об этом знает. Я устало вздыхаю.

– В Греции три царицы. Думаю, что после них не будет больше знаменитых правительниц.

Артемида хмурится, потом ее лицо разглаживается. Мне кажется, я вижу в ее глазах что-то похожее на жалость, и мы снова сестры, восстающие против тирании Зевса.

– О царица богов, – выдыхает она, – я ведь помню тебя. Когда-то ты была могучей. До того, как поэмы были переиначены по приказу Зевса, до того, как прошлое стало… человеческими придумками. Я помню, как ты шествовала вместе с Табити и Иннаной и мир дрожал под твоими ногами, а смертные поднимали взгляды от своих пещер, расписав руки охрой и кровью, и взывали: «Матерь, Матерь, Матерь». Ты могла обрушить небо на своих врагов и повелеть расступиться морям ради тех, кого любила. Но ты поверила Зевсу, поклялась, что твой брат никогда не предаст тебя. А теперь посмотри на себя: прячешься от небесного взора, чтобы он не увидел следы, которые ты оставляешь на земле.

Мой стыд как боль в животе, как тяжесть моего брата, прижимающего меня к постели, как ожоги и шрамы, которые оставили слезы на моих щеках. Я сама решаю, когда мне выпрямить спину, но это становится тяжело, так тяжело.

– Я… – выговариваю, кое-как подыскивая слова. – Я… Никто из мужчин не должен уйти живым. Ни один из них не должен живым уйти с Итаки. Если станет известно, что женщины Итаки защищают свой остров, то им больше нечего будет защищать. Ты… ты поможешь мне?

Она мгновение думает, потом кивает и встает.

Мой стыд – это мир без дружбы, жизнь без доверия.

Я никогда снова не поверю, не полюблю никакое существо, которое не принадлежит мне. И все же сейчас моя падчерица, которую я ненавижу, берет мою руку в свои и улыбается, и мне приходит в голову, что охотнику, вероятно, известно милосердие, когда он целится, чтобы убить жертву одним-единственным метким выстрелом.

– И оденься, пожалуйста, – добавляю я в тишине, повисшей между нами.

Артемида надувает щеки, высовывает язык, и я понимаю, что она будет сражаться, когда луна вновь взойдет над Итакой.