Озадаченные видом пляшущего человека с факелом в руках, у их ног замерли убуйны.
Один из них прыгнул первым, но быстрый выпад факела заставил его зашипеть и отпрянуть к наступающим лишарям.
«Ничего необычного, лишари – как манукары, а убуйны – быстрая пехота», – объяснял себе Питер. И в этот момент все стена врагов бросилась на него разом.
Меч, меч, факел! Факел – направо! Вниз! Меч, меч, меч!
Огонь и сталь в руках Питера слились в одно целое, в сплошной ревущий и свистящий поток. Нечисть наступала сплошной стеной, но меч и факел безупречно находили свои цели.
Визжали на разные голоса обожженные убуйны, стонали, теряя конечности, закованные в броню лишари.
Тряпка факела сгорела и упала в толпу врагов, однако рукоятка уже разгорелась, стала легче и быстрее. Питер начал пронзать ею замешкавшихся убуйнов, сообразив, что это безопасно. Его меч тоже стал быстрее, и головы лишарей покатились по соломе, словно черные камни.
Внезапно бой прекратился, и вся нечисть разом рванулась из хлева через распахнутые ворота. Было видно, как побитое войско бежит к высокому частоколу. Питер ожидал, что они сейчас подпрыгнут или что-то в этом роде, но... они прошли сквозь ограждение, как будто его не существовало.
Стало тихо, через мгновение туман над равниной прорезали первые лучи нарождавшегося солнца.
– Удержались! У-дер-жа-лись! – закричал Крафт, потрясая поднятыми руками.
Питер сел на пол и выпустил головню. Упав в натекшую с лишарей клейкую жидкость, она зашипела.
– Крафт, возьми воду и отмой его – на него смотреть страшно! А я пока осмотрюсь! – распорядился фон Крисп и с мечом в руке выскочил из хлева.
Крафт оторвал второй рукав и, обмакнув его в ведро, принялся смывать с Питера загустевающую кровь чудовищ. От них в хлеву осталось только несколько срубленных голов и конечностей, а сами покалеченные и обезглавленные лишари сбежали вместе с обожженными убуйнами.
Отмывать Питера пришлось довольно долго, за это время к хлеву несколько раз наведывался фон Крисп.
Наконец Питер поднялся и вышел во двор. Было уже совсем светло, из долины доносился запах просыпающихся трав.
– Вот здесь еда, тут – вода, а сюда я собрал кое-какую одежду, – перечислял фон Крисп, сваливая набитые котомки.
– Вы были в доме, капитан?
– Был, Питер.
– И что там?
Капитан вздохнул:
– Ничего хорошего. Я бы не советовал тебе смотреть на это, одно могу сказать – они почти не мучились.
– Она... тоже там?
– Тоже.
– Вот и котомки появились, – заметил Крафт, разбирая вещи. – Теперь серебро можно натрое рассыпать и нести всем разом, а то такая морока с этой очередью.
– Признаться, я об этом серебре даже забыл, – сказал капитан. – Ты как себя чувствуешь, Питер, можешь идти?
– Да, я в полном порядке, – ответил тот, однако выглядел каким-то стеклянным.
– Дружище, то, что ты сегодня совершил, это грандиозно. Я, как ни силился, не мог разглядеть твой меч в работе, только блеск огня и разлетающиеся клешни этих уродов... Это грандиозно!
– А я испугался, когда ворота пали, – признался Крафт и нервно хохотнул: – Думал, сожрут и косточек не оставят.
Фон Крисп бросил на Крафта сердитый взгляд, он и так, где возможно, припрятал сморщенные шкуры собак, а тут еще Крафт.
Тот уже понял свою оплошность и прикрыл рот рукой, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.
– Ну, раз Питер может передвигаться, давайте разбирать вещи и отправляться дальше.
– Откуда же взялись здесь эти чудовища? – спросил Питер, с задумчивым видом навешивая на себя поклажу.
– Так ты же сам говорил – император разорял поселения молоканов, вот Хивва и нанесла ответный удар. Замирение нарушено, и неизвестно, сколько времени пройдет, пока они замирятся и как далеко на север продвинутся посланники Хиввы... Ты слишком много на себя навешиваешь, Питер, оставь что-то и нам с Крафтом.
Поделив вещи, они подошли к воротам и сняли бесполезные запоры.
– Думаю, за сегодня мы отмахаем миль десять и к вечеру придем туда, где можно купить лошадей, – сказал капитан. – В противном случае мои ноги просто откажутся идти дальше.
До обеда путники шли скоро, преодолев оставшуюся половину долины и перевалив через две гряды плотно стоявших пологих холмов, но затем стало настолько жарко, что пришлось укрыться в дубовой роще, чтобы набраться сил для преодоления пустынного участка.
– Это все из-за ветра! – сказал капитан, снимая с плеча котомку и мешок. – Он стал дуть со стороны моря, принес мокрый воздух и теперь валит нас.
– Ох и жара! – простонал Крафт, валясь рядом с капитаном.
Питер привалился к дереву, так ему казалось прохладнее.
– Предлагаю воспользоваться случаем и поесть, чтобы потом не тратить на это время.
– Да разве можно в такую жару есть? – мученически скривился Питер. – После этого хутора у меня совсем нет аппетита, отупение одно и горечь.
Он вздохнул.
– А вот это ты зря, еда помогает пережить всякие жизненные невзгоды, а грусть свойственна только пустому брюху.
– Полностью поддерживаю его благородие, – сказал Крафт, отпивая из кожаного мешка немного воды. – Попить хочешь?
– Нет, – мотнул головой Питер.
– Вот, он уже и от воды отказывается! – возмутился капитан, раскладывая на тряпице ветчину, две луковицы и половину большой лепешки – все это он добыл в опустевшем доме.
– Пойми, Питер, мы ушли бы в любом случае, и ты эту подружку никогда бы не увидел. Такова жизнь, поэтому как старший по званию я настаиваю, чтобы ты съел кусок ветчины или брынзы, если хочешь, чтобы к тебе вернулась твоя прежняя бодрость. Сегодня ты подарил своим боевым товарищам возможность жить, а за себя бороться не хочешь – разве это правильно?
– Полностью согласен с его благородием, – поддержал капитана Крафт. – Однажды, в возрасте шестнадцати лет, я влюбился в дочку цирюльника. А она гуляла с сыном булочника Шнайса. Таскался за ними повсюду, ну, и застал их в леске за прелюбодеяниями. И что вы думаете? Я решил покончить с собой едва ли не у них над головами. Нашел подходящее дерево, сплел из ветки петлю, но тут, на мое счастье, мимо проходил сосед и попросил меня помочь ему довезти тележку с продуктами, которые он доставлял к свадьбе. Я не мог ему отказать, довез эту тележку, а он в награду всучил мне круг свиной колбасы и сказал: ешь сейчас, пока свежая. И вот я, пребывая в таком ослабленном состоянии, сел прямо на мостовую и стал есть эту колбасу. И по мере того как я набивал ею брюхо, ко мне возвращалось желание жить, несмотря на непотребное поведение цирюльниковой дочки. Доев колбасу, я пошел домой и лег спать, а к вечеру от такой жирной пищи меня крепко пронесло, но это только утвердило меня в желании жить.
