Он взобрался на толстый стальной край, побалансировал руками, я уж боялся, что завалится обратно, но он собрался и прыгнул. Я вздохнул и скакнул следом. Со страху, перепрыгивая бездонную пропасть шириной в метр, я скакнул, как олень, пролетел над щелью и упал на четвереньки.
Рефершельд протянул мне руку, помогая подняться. Я принял помощь и сказал, вставая:
– Сэр Рефершельд, я рад, что вы со мной.
Он усмехнулся, покачал головой.
– Маркиз, не хитрите. Я не с вами. Это так… любезность идущему на смерть. Я возвращаюсь.
Я вздохнул, настроение упало.
– Жаль. Мне почему-то казалось, что вы решитесь. Вы сильный человек, настоящий мужчина. В королевстве роль мужчин свели до роли самцов, но мы ж понимаем, что задирать юбки – этого маловато, чтобы по-настоящему быть мужчиной.
На его лицо набежала тень, я чувствовал, как он заколебался, но все же покачал головой.
– У вас нет шансов.
– А если есть?
– Совсем нет, – повторил он. – Были бы шансы… я бы пошел с вами.
– Где больше шансов, – напомнил я, – там меньше выигрыш.
Он кивнул, соглашаясь, оглянулся на багер.
– Прощайте, маркиз. Желаю, чтобы ваша смерть была легкой и быстрой!
– Добрый вы, – укорил я.
Он бесстыдно улыбнулся.
– Я восхищаюсь вами, маркиз. Но знаю, чем закончится, потому выбираю для вас лучший вариант.
– Ну тогда спасибо.
Он отступил, лихим прыжком перемахнул металлический борт и уже с платформы помахал рукой.
Я вскинул кулак в прощании, повернулся и уже не оглядывался до самого конца спуска. Идти было мучением, ветхие камни норовили вывернуться под моим весом из расшатавшихся гнезд и весело покатиться со мной вместе. Иногда края крошились, я падал, судорожно цепляясь раскинутыми руками. Башню построили из песчаника, он долговечен, но хрупок, одно утешение, что никто не слышит, как я спускаюсь, будто корова по пожарной лестнице, сыплю проклятиями, жалобами, охаю и постанываю.
Багер бесшумно поднялся и лег на обратный курс, когда я был на последних ступеньках. Я с надеждой смотрел на приближающуюся землю, там зеленая травка, но пробивается не через темную почву суглинка или чернозема. Здесь все покрыто белым песком с множеством мелких ракушек, он так и тянется до самой воды, что не дальше чем в миле отсюда.
Наконец я ощутил соленый вкус на губах, провел языком, прислушиваясь, и решил, что вообще-то приятное ощущение. Дальше и до самого горизонта вытянулся берег, весь изрезанный бухтами, сверкающий золотым песком, кое-где ровный, где-то холмистый, но даже мне, далекому от морского дела, видно, насколько корабли в этих бухтах защищены от любого урагана.
Нет ничего хуже, когда с огромными усилиями и затратами пересечешь океан, а у самой цели твой корабль разобьется о скалы. Недаром капитан зачастую предпочитает оставаться на корабле и вместе с ним идти ко дну. Берега всюду усеяны останками разбитых кораблей, волны иногда выносят на берег даже монеты, украшения, кинжалы…
В долине еще глубокие тени, да и те прячутся в серых неопрятных комьях тумана, а он поднимается неохотно, тяжело, цепляется за траву и верхушки кустов, внизу тепло и спокойно. Зато море блещет грозно и величественно, а деревушка на берегу растянулась ровной полоской, чтобы поближе к воде.
Я распахнул рубашку на груди, так я ближе к народу, еще бы в говно где-нибудь ступить, чтобы совсем уж выглядеть демократом…
Солнце припекает, я вышел из кустов на дорогу, что из порта, повернулся в сторону города и вошел в него с довольной улыбкой, мол, добрался наконец до суши, уж погуляю перед следующим выходом в море, где тут вино, женщины, пляски…
Дома все выглядят сколоченными наспех и такими, которые не жаль бросить и тут же уйти. Непристойные песни я услышал задолго до того, как увидел гостиницу. На улице массовая драка, как мне показалось, потом понял, что трое отбиваются от пятерых, а толпа пестро одетых оборванцев следит за ними с таким интересом, что вот-вот сами влезут в драку. Трое, проигрывая, схватились за ножи, их противники отскочили, в их руках тоже появились обнаженные лезвия.
Среди собравшихся тут же повысились ставки, а я прошел за их спинами в распахнутые ворота. Во дворе двое бегают по кругу, держа в поводу разгоряченных коней, на длинной лавке хохочущий пират старается завалить дебелую женщину и закинуть ей подол на голову. Она ржет, как кобыла-тяжеловоз, отбивается без труда, но время от времени позволяет ему, распаляя похоть, задрать ей юбку и успеть посмотреть на толстые белые ляжки.
Я поднялся на крыльцо, из просторного холла одна дверь, сейчас распахнутая, ведет в нечто вроде ада: полыхает огонь, пахнет дымом, горящими березовыми дровами, жареным мясом и кислым вином, доносится рев мужских глоток, что то ли спорят, то ли обсуждают международные новости.
Больше нет дверей, сразу лестница. На втором этаже хмурый мужик встретил в коридоре и спросил недовольно, че надо. Я ответил надменно:
– А ты думаешь, чего?.. Хорошую комнату, а женщин и сам отыщу.
Он буркнул:
– А тут женщин тебе, милок, и не предоставят. За комнату по серебряной монете в день.
– Ого, – воскликнул я, – почему так дорого?.. Ладно, я сегодня что-то добрый. Мелких у нас нет, вот держи золотой, а сколько дней пробуду – еще не решил.
Я бросил ему монету, он поймал без труда, внимательно всмотрелся.
– Ух ты, сколько видывал, но такую впервые… Кого ограбили?
– Так тебе все и скажи, – ответил я многозначительно.
Он покачал головой.
– Да я и так знаю, что где-то далеко. В наших морях таких монет не водится…
– Точно?
– Да, я всяких насмотрелся, так что можешь продавать дороже.
– Спасибо за подсказку! – сказал я повеселевшим, так надо, голосом.
– Не за что. Иди за мной.
Комната оказалась просторной, с мебелью, и хотя ложе одно, на трех широких лавках можно разместить и гостей, если появятся. Или устроить оргию, сдвинув лавки. Стол добротный, окно широкое, без решеток.
– Сойдет, – сказал я снисходительно. – Грязно только.
– Грязно, – передразнил он, – а у тебя на корабле было чисто? И просторно?.. Ладно, наслаждайся. Только поджигать ничего не смей! Помни, на суше тоже вешают.
– Что там есть на обед? – спросил я.
Он буркнул:
– Все, как обычно. Если не нравится, в городе есть где перекусить.
– Какой гостеприимный, – укорил я.
Он хмыкнул.
– Все знают, что у меня все лучшее. Так что пойти обедать в город могут только совсем уж дураки.
Он ушел, а я неспешно снял молот, меч и лук, сел на лавку. Из окна доносятся веселые вопли, песни, звон железа, крепкая ругань и женский смех.
На пару минут нахлынула острая тоска. И еще кольнула тревога, что на этот раз я зарвался, обнаглел, потерял чувство меры. И раньше выскальзывал из-под удара чуть ли не благодаря случайности, хотя я в них не верю, а сейчас… гм…
