Когда Идаан ступила под стриженые кроны дубов, в бутылке оставалось меньше четверти. Она ожидала, что в доме поэта будет темно, но еще издали увидела мерцание свечи. Идаан медленно, с надеждой двинулась дальше. Дверь и ставни были открыты, все фонари внутри горели. На пороге неподвижно стояла фигура — не он. Идаан заколебалась. Андат приветственно поднял руку и поманил девушку к себе.
— Я уж думал, ты не придешь, — пророкотал Размягченный Камень.
— Я и не собиралась. У тебя не было причин меня ждать.
— Может, и так, — дружелюбно согласился андат. — Проходи. Он ждет тебя уже несколько дней.
Подниматься по ступеням оказалось легче, чем бежать под откос. Тяга к Семаю преодолевала силу тяжести. Андат встал и пошел за Идаан, затворяя ставни и задувая свечи. Идаан огляделась. В комнате больше никого не было.
— Уже поздно. Он в задней комнате, — объяснил андат и щипком погасил еще одну свечу. — Иди к нему.
— Не хочу мешать.
— Он не будет против.
Идаан не двинулась. Дух наклонил массивную голову и улыбнулся.
— Он сказал, что любит меня, — проговорила Идаан. — В последний раз, когда мы виделись, он сказал, что любит меня.
— Знаю.
— Это правда?
Улыбка андата стала шире. Его зубы были белыми как мрамор и идеально ровными. Идаан впервые заметила, что у андата нет резцов: все зубы одинаково квадратные. На миг этот нечеловеческий рот ее встревожил.
— Почему ты меня спрашиваешь?
— Ты его знаешь, — ответила она. — Ты — это он.
— Верно и то, и другое, — сказал Размягченный Камень. — Но мне нельзя доверять. Я ведь его собственность. А все собаки ненавидят поводок, как бы ни притворялись.
— Ты никогда мне не лгал.
Андат как будто удивился, потом хмыкнул — словно валун покатился под откос.
— Верно! И сейчас не буду. Да, Семай-кя в тебя влюбился. Он молод. Сейчас он во многом состоит из страстей. Лет через сорок его огонь приугаснет. Я это видел не раз.
— Я не хочу причинять ему боль.
— Тогда оставайся.
— Это вряд ли спасет его от боли. Сейчас будет легче, зато потом — еще хуже.
Андат молча пожал плечами.
— Тогда уходи. Но когда он узнает, что ты ушла, он сжует собственные кишки. Он больше всего на свете хотел, чтобы ты к нему пришла. Ты была так близко, говорила со мной — и ушла? Вряд ли от этого ему станет легче.
Идаан посмотрела на свои ноги. Сандалии были плохо зашнурованы. Она завязывала их в темноте, да и спиртное пьянило… Она потрясла головой, как тогда, когда отгоняла кошмар.
— Не говори ему, что я приходила.
— Уже поздно, — сказал андат и потушил очередную свечу. — Он проснулся, как только мы начали разговаривать.
— Идаан-кя? — раздался голос сзади.
Семай стоял в коридоре, который вел в спальню. Его волосы были взъерошены со сна, ноги — босы. У Идаан перехватило дыхание. Как он красив в слабом свете свечей! Такой чистый и сильный, и она любит его больше всех на свете.
— Семай…
— Просто Семай? — Обида на его лице смешивалась с надеждой.
Нельзя быть такой молодой, сказала себе Идаан. Нельзя так бояться.
— Семай-кя, — прошептала она, — я должна была тебя увидеть.
— Я рад, что ты пришла. А ты? Ты ведь не рада.
— Все не так, как я мечтала! — сказала она, и печаль захлестнула ее весенним паводком. — Это моя первая брачная ночь, Семай-кя. Сегодня я вышла замуж и не смогла проспать в супружеской постели до утра.
Ее голос сорвался. Она закрыла глаза, чтобы сдержать слезы, но они потекли по щекам сами, закапали дождем. Семай двинулся к ней, и Идаан захотелось дать ему обнять себя — и убежать. Она стояла неподвижно и дрожала.
Семай ничего не сказал. Она стояла перед ним, одинокая, как щепка в штормовых волнах печали и раскаяния. Наконец он обнял ее и притянул к себе. Его кожа пахла чем-то темным, пряным, мужским. Он не поцеловал ее, не стал раздевать. Просто обнял, словно никогда не желал большего. Она обвила его руками так крепко, будто он дерево, нависшее над обрывом. Ее первый всхлип прозвучал как вопль.
— Я так виновата! Так виновата! Я хочу, чтобы все было как раньше! Пусть все будет как раньше! Я так виновата!
— В чем ты виновата, любимая? Что должно быть как раньше?
— Все!.. — провыла она. Черное отчаяние, гнев и печаль стиснули ее в челюстях и затрясли.
Семай прижал Идаан к себе, что-то тихо нашептывая, начал гладить ее по волосам и лицу. Когда она села на пол, поэт опустился вместе с ней.
Она не знала, сколько проплакала. Вокруг была ночь. Идаан свернулась в комочек, положив голову Семаю на колени. Ее тело устало до самых костей, будто она целый день плавала. Идаан нашла руку Семая, переплела пальцы. Когда же наступит рассвет? Казалось, ночь уже длится годы. Скоро должно рассвести.
— Тебе лучше? — спросил Семай.
Идаан кивнула, надеясь, что он ощутит движение.
— Ты хочешь рассказать мне, в чем дело?
У Идаан перехватило горло. Семай это почувствовал, потому что поднес ее руку к губам. Его губы были такими мягкими и теплыми…
— Да. Хочу. Но боюсь.
— Меня?
— Того, что я расскажу.
В Семае что-то изменилось. Он не напрягся, не отстранился, но стал другим. Будто услышал подтверждение своим мыслям.
— Твои слова не сделают мне больно. Все из-за Ваунёги, да? Адра…
— Я не могу, любимый. Прошу тебя, давай не будем об этом.
Он молча погладил ее свободной рукой по руке. Шорох кожи в ночной тишине показался громким.
Семай заговорил снова, нежно, но настойчиво:
— Это связано с твоим отцом и братьями, так?
Идаан сглотнула, пытаясь расслабить горло. Она даже не двинулась в ответ, однако тихий красивый голос Семая не замолкал.
— Их ведь убил не Ота Мати?
Воздух стал разреженным, как на вершине горы. Идаан задыхалась. Семай нежно сжал ее пальцы, наклонился и поцеловал ее в висок.
— Все хорошо. Расскажи мне.
— Не могу.
— Я люблю тебя, Идаан-кя. И буду защищать тебя, что бы ни случилось.
Идаан закрыла глаза, хоть и так ничего не видела в темноте. Ее сердце разрывалось от желания ему поверить. Больше всего на свете ей хотелось признаться Семаю во всех своих грехах и вымолить прощение. Он уже это понял. Он узнал правду или догадался — и не осудил ее.
— Я люблю тебя, — повторил он, и его голос прозвучал тише, чем шелест руки о кожу. — Как все началось?
— Не знаю, — сказала она и чуть погодя добавила: — Наверное, когда я была маленькой…
Она шепотом рассказала ему все, даже то, чего не знал Адра. Как ее братьев отсылали в школу, а ее нет, потому что она девочка. Как мать грустила и страдала, зная, что однажды ее отправят к старой семье или оставят умирать на женской половине, что ее запомнят лишь как сосуд для хайских детей.
