— Береги!..
Он поджал хвост и заскулил. Я обняла волкодава и всё-таки уложила подле вождя, горячим боком к боку. Строго наказала ему, чтоб не смел вставать-отползать… Разостлала кольчугу, сплетение железных кругов, от всякой нечисти необоримый заслон… положила меч у руки, бесскверную сталь, отгоняющую тени… Я оброню последний рассудок, пока буду бежать.
— Поцеловала бы, — выдохнули уста.
Я переживу его ненадолго. Я наклонилась. Губами обогрела губы, истрескавшиеся, холодней льда. Они еле дрогнули, отзываясь. Сердце закричало во мне. Я схватила нож и вмиг снесла косищу по самый затылок. Легко и безумно сделалось голове. Я вложила срезанную косу Мстивою в ладонь, пальцы медленно сжались. Я сказала:
— Твоя буду… Дождись!
Я мчалась по лесу, и голый волк с содранной шкурой бежал за мной сквозь сугробы. Я не оглядывалась. Я неслась, как стрела с тетивы. Меж холмов, без тропы кратчайшим путём. Снег наотмашь бил по лицу выкалывал сощуренные глаза. Я бежала. Пузырились остатки сорочки, кожа ороговела, не чувствовала ничего ни холода, ни боли, когда хлестали кусты. Не изломились бы лыжи. Семь раз уже я обходила валежины, которых не было прежде. Не попасться бы в волчью ловушку, устроенную хоть побратимом. Ресницы смерзались, я продирала глаза, срывая ресницы вместе со льдом. Я прибегу и увижу — ушёл, снялся с места корабль.
…Его бы к жаркому очагу, наконец-то утешить раны повязками, нацедить медового зелья в чистую чашку! Он лежал в слепой темноте, погрузив руки в пёсью тёплую шерсть, и, смежив глаза, видел неистовое весеннее солнце, льющееся с неба сквозь путаницу ветвей… И так медленно, медленно затевался в сознании радужный вихрь из осколков мыслей и чувств, когда-то виденных лиц, обрывков давно звучавших речей. Всё быстрее кружится вихрь, и весеннее солнце всё ширится, заполняя собой мир, и вот уже нет совсем ничего, лишь невыносимый для смертного, ликующий свет…
Я бежала по лесу и знала, что не успею. Молчан встретит нас одиноким горестным воем, не сумев устеречь. И мой нож, перерезавший косу, сослужит мне ещё одну службу, потому что станет незачем жить.
Не было никогда красавца Некраса и пепельноволосого Хаука. Я не ведала, кто это такие. Я не слышала колдовских песен свирели, и мне не случалось задуматься, как это люди могли бы называть меня женой Славомира. Всегда был один-единственный человек. Тот, кого я всегда жду. Тот, кто поцеловал меня в неметоне, у непогасимого Перунова очага. Тот, с кем мы в два сердца рвались друг к другу и не могли сойтись, потому что жили в разных мирах. Смерти нет, есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Мы будем всегда в этих мирах, и Злая Берёза…
…с того самого дня, когда первый нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулив недолгую жизнь! Солнце светлое, для чего так рано уходишь! Дай полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..
Из надсаженных мышц поднималась лютая боль в груди слева сжималось и разжималось, я глухо подумала, что и сама полягу на месяц и никогда уже мне не бегать, как ныне… всё было не наяву, надо сбросить медные башмаки и уснуть в пуховой перине, раскрыть глаза ясным солнечным днём, когда растают снега…
Я бежала, и сотни копий, летевших навстречу, пронзали тело насквозь. Метель порастратила изначальную мощь, но на открытых местах ветер только что не валил с ног. Я бежала. Я не найду ушедшего корабля, потому что пали запреты и древнее зло убивает в ночь перед Самхейном. Поцеловала бы. Я в лоб взяла последнюю горку, не обходя крутизны. Вылетела, как в двери, меж двух корявых деревьев… Внизу, в чёрном разводье, лежал заметённый снегом корабль. Нет, там не было корабля, кто-то отводил мне глаза. Я различила Плотицу, беспокойно ходившего взад и вперёд. Долго ли они меня ждали? Довольно, чтобы понять — уже не вернусь. На удачу мне облака опять истончились, мутный свет облил парней, неохотно отвязывавших канаты. Я замахала руками и закричала, но только вдохнула новые пригоршни снега. Я кинулась вниз, напролом в хлещущие кусты, ветки рвали на мне одежду и кожу. Меня заметили наконец. Я была по другую сторону бухты. Мне показалось тратой времени её обходить, я со всего маху вылетела на тоненький припорошённый лёд и немедленно провалилась по грудь.
Ребята позже рассказывали — я рвалась брести не то плыть, когда они меня вынимали. Отталкивала схватившие руки и лепетала бессвязно, куда-то звала. Сама я не помню. С меня сняли лыжи, догола раздели под пологом и принялись растирать, потому что вид у меня был — в землю краше кладут. А всего более напугала парней моя отрезанная коса. Уже сдумали — я побывала в плену и там натерпелась. Но не было знака, чтобы я насмерть дралась, а меня без боя не взять, это-то они знали. Разум воспрянул во мне когда стали завёртывать в одеяло, и от повести о вожде стоном застонала дружина. В один миг пали на воду вёсла, втянулись на борт ломкие от сосулек канаты, и я в чужих тёплых портах побежала на самый нос корабля, указывать путь. Диво, я ещё двигалась.
Прямо к ёлке не досягали протоки, но я знала, как вывести судно, чтобы осталось не больше версты. Кмети гребли свирепо и молча, Плотица налегал на правило и то и дело осаживал парней, чтобы не застрять на мели. В иных местах по деревянному днищу скребли когтями затопленные коряги. Новогородцев мы вырежем до человека, я сама прибью над воротами мёртвые головы Оладьи и Вихорко. Протока сужалась, воины мгновенно прятали вёсла, отталкивались от топкого дна… Или пусть удирают через разлив, Нежата их выведет. Мы ясно слышали гром, катившийся с моря. Пусть выйдут. Великое Нево мчалось на берег крутыми горами в оскалах пены и снега. Только бы жил. Только бы опять улыбнулся и сам встал на резвые ноги, и девкой глупой назвал. Дал себя приодеть в праздничную рубаху взамен чермной, скорбной, чужими руками изорванной на жестокой груди… Пусть спасаются из деревни в чащу лесную, я не погонюсь. Пусть спасутся, если сумеют, только бы жил!..
Наконец лодья врезалась носом в шуршащие камыши, и как я бежала последнюю оставшуюся версту, лучше не вспоминать. Почему-то отстали могучие кмети, я только думала, не замело бы следов. Судьбу не разжалобить уговорами, но с нею можно схватиться. Только бы застать живого, я уже не подпущу смерть. Я рвала себе сердце бешеным бегом, и что-то черней черноты скользило по сугробам рядом со мной, плечо в плечо, вровень… и не могло обогнать. Потому что за мною был Славомир, не поднявшийся со скользких палубных досок. И выколотые глаза наставника-сакса. И Злая Берёза. И мне показалось, я опередила судьбу на полволоска, на кончик мизинца… когда снова ударили по лицу колючие ветви, я проломила их головой и рухнула внутрь, и меня встретила тишина.
— Мстивой! — закричала я не своим голосом. Он не отозвался. Лишь Молчан взлаял и заскулил в темноте…
…но лицо было тёплым, и губы дрогнули под рукой, выметнутой вперёд…
Что говорить! Когда набежали ребята, я ревела в сорок ручьёв, уткнувшись лицом варягу в живот, и мои ноги торчали из-под ёлки наружу. Кмети знали, что дерево было особое, и отвели пушистые лапы, не обломив. Когда же из щита и двух копий соорудили носилки и бережно возложили Мстивоя, я не смогла двинуться с места, и Блуд взял меня на руки и понёс вслед за Тем, кого я всегда ждала.
Рассказывать осталось недолго. К утру метель улеглась, но снег ещё шёл. Обычный мягкий, ласковый снег. Перед самым рассветом мы двинулись меж островов. Молчан опасливо взошёл на зыбкую палубу и прижался к моим ногам. Теперь уж не разлучимся.
Я сидела подле Мстивоя и смотрела на него, почти не отрываясь. Бывает — избавившись от тяги невмочной, не удерживается на ногах и падает человек. Ничего. Я буду рядом и помогу. Он не поднимал век, но знал меня здесь, и пока я была здесь, ничто злое не смело к нему прикоснуться.
Всю-то жизнь я блуждала в диком лесу, а теперь попала домой…
Плотице не надо было второй раз показывать путь, которым он прошёл хоть однажды. Мы явили себя прямёхонько перед избами. Полтора десятка мужей Оладьи возилось на корабле, остальные, уведённые Яруном, так и не возвратились. Оставшиеся без вождя сразу поняли, что пощады не будет, и не захотели погибать без правды и славы. Кинули мачту которую обтёсывали, и побежали к лесу. Но не достигли: с опушки на них поднялись плечистые парни оружные тугими меткими луками. Смелые новогородцы вмиг расстегнули тулы, ответили. Им было некуда отступать. Добро! Охотники не полезли на опасные клыки их мечей. Постреливая, как бы неохотно посторонились и проводили той же тропой, куда ночью скрылся мой побратим. Я в ту сторону хаживала за клюквой на моховое болото. Там до глубокой зимы стерегли топи, коварные, если не знать мест.
С кем был Нежата, среди них или с теми, кто выбежал вместе с Оладьей, я не ведаю по сей день.
Мы причалили, и первым на лодье оказался Ярун. Целый и невредимый. Он говорил потом, что совсем не беспокоился за меня:
