Алифу стало трудно дышать. Он смотрел прямо в зрачки Руке, не обращая внимания на слезы, лившиеся из его воспаленных, широко открытых глаз. Его страх был столь всеобъемлющим, что граничил с эйфорией, и это придавало ему сил.
— Я доживу до того дня, когда тебя бросят на растерзание собакам, — тихо произнес он.
Рука расхохотался:
— Хотеть не вредно.
Он повернулся и постучал в дверь, находившуюся в дальнем конце комнаты. Она открылась снаружи с громким лязгом.
— В следующий раз, — бросил он через плечо, — мы подробнее поговорим о книге.
* * *
После визита Руки его начали кормить. Время от времени в двери открывалась заслонка — за ней царила та же непроглядная тьма, — и в камеру Алифа проталкивали поднос. Он не верил, что пищу, состоявшую из хлеба и чечевичной похлебки, приносили ему регулярно. Иногда ему совсем не хотелось есть, когда откидывали заслонку, а временами он ощущал зверский голод, длившийся, как ему казалось, несколько дней, прежде чем заслонка открывалась снова. Он подозревал, что подобная нерегулярность являлась частью замысла Руки, имевшего целью держать его в напряжении или вовсе лишить его чувства времени. Алиф научился вскакивать и подбегать к двери при звуке откидываемой заслонки — если он не делал этого или вовремя не успевал, то поднос с грохотом падал на пол, и пища превращалась в несъедобные помои. Его охватила какая-то параноидальная уверенность, и он был убежден, что каждая «кормежка» станет последней, поскольку помнил угрозу Руки уморить его голодом.
У него выросла борода. Он пытался определить, сколько же он находится в заключении, по ее длине, но это оказалось невозможно. Единственный раз, когда он достаточно долго не брился, был тогда, когда он писал коды для Голливуда. Так что борода просто росла, и в какой-то момент он проснулся и обнаружил, что она вымахала на ширину ладони. Вскоре после этого снова включился свет, и появились два агента службы безопасности, которые потащили его по коридору в другую комнату с голыми стенами, где обдали его водой из шланга и стали скрести широкой щеткой, скорее всего от швабры. Алиф выл от боли, потеряв самообладание; он снова взвыл, когда к его лицу поднесли бритву, а затем сбрили бороду и обрили голову, бросив его в камеру с кровоточащими порезами на лице и на голове. Какое-то время ему казалось, что они прочли его мысли, и перестал щупать лицо в поисках щетины.
Он начал разговаривать сам с собой, пытаясь разогнать вязкий туман, все больше и больше окутывавший его мозг. Ему казалось, что эти разговоры явились своего рода защитным механизмом, некой гимнастикой для ума. Он нараспев проговаривал тексты песен, всех, которые только мог вспомнить. Он подстегивал свою вялую и быстро становившуюся невербальной память, ища в ней отрывки радиопередач, после того как он вслух «прогнал» несколько альбомов Абиды Парвин и группы «Кьюр». Он останавливался, когда начинал хрипеть, довольный тем, что выполнил «норму» умственных упражнений. Однако очень скоро тональность и содержание этих монологов изменились, и он просыпался от собственного бормотания, обрывая высказывания, которые, казалось, состояли не из слов, а из набора звуков.
В этот момент вернулась паника — тихая, вялотекущая, которая, казалось, сочилась из пор зловонным потом. Он обнаружил, что зовет Викрама в какой-то безумной надежде, что это чудище вылезет из трещин в стенах и вызволит его из этого каменного мешка. Но Викрам не приходил, и с горечью, исходившей из какого-то неиспорченного уголка его души, Алиф понял, что Фарухуаз сказала правду. Он искренне скорбел и горевал, благодарный сам себе за то, что испытывает чувства более высокие, чем вызванные примитивным выбросом адреналина. Темноту оглашали молитвы о душе Викрама и о женщине, которую он забрал с собой. Он не называл ее имени, опасаясь, что камера прослушивается, но изо всех сил вызывал образ ее открытого лица, пока не начинал чувствовать, что оно смотрит прямо на него.
Присутствие Фарухуаз он тоже ощущал. Она — или оно, ее изначальное воплощение, выдуманное и в то же время вечное — затаилась где-то на самом краю его сознания, словно осторожный хищник, выжидающий, пока его жертва ослабеет. Именно Фарухуаз он боялся больше всего, поскольку теперь Алиф точно знал, кто или что она есть на самом деле. И когда он мог вспомнить, пока он мог вспомнить, он шепотом читал суры. Он чувствовал себя обманщиком, поскольку знал, что Фарухуаз видит его равнодушие к вере. По мере угасания его способности облекать мысли в слова он чувствовал приближение Фарухуаз, чье зловонное присутствие окружало постоянно уменьшавшуюся зону его рассудочного восприятия.
Когда Рука появился снова, Алиф был даже рад его видеть.
— Тощий и отвратительный, — с одобрением констатировал Рука, в то время как Алиф исходил слезами, не в силах открыть глаза при внезапно вспыхнувшем свете.
— Но живой, — прохрипел Алиф.
— Да, пока мне это угодно. Смотри, я принес тебе стул.
Рука развернул металлический предмет и поставил его напротив Алифа. Тот внимательно посмотрел на него и, решив, что это именно то, за что его выдавал Рука, сел. Обтянутое пластиком сиденье было прохладным под его сведенными судорогой мышцами.
— Итак. — Рука достал еще один стул, уселся поудобнее и скрестил руки на груди. — Чем ты тут занимался? Надзиратели говорят, что ты поешь. И несешь чепуху.
— Надо же чем-то занять себя, — ответил Алиф.
— Да, неплохая мысль. Галлюцинации начались?
— На меня смотрит Иблис.
Рука усмехнулся:
— Ну разумеется. Он здесь очень частый гость. Многие заключенные видят его. И еще — действительно безумные видят ангела Джебраила, а еще более безумные — самого Аллаха.
— Я видел Иблиса до того, как вы заперли меня в этой яме с дерьмом. Он вышел из той книги.
Лицо Руки сделалось недовольным.
— Ну-ну, не надо строить из себя праведника. Дурного знания не существует.
— Я тоже так когда-то думал, — сказал Алиф.
— Значит, ты правильно начал, но неверно закончил. У меня все наоборот — когда я только приступил к познанию невидимого, я испытывал столько угрызений, сколько и не снилось моему духовному наставнику, когда я был ребенком, к тому же мое знакомство со скрытым народом произошло почти случайно. Я начал изучать магию с чисто интеллектуальной точки зрения. Я надеялся на то, что это поможет мне лучше понимать программные коды. Наше стремление накапливать и использовать данные, применяя шифры, старше компьютера на тысячи лет. В этом и заключается волшебство. И я просто искал свежие перспективы. Когда я впервые попробовал вызвать демона, я, если честно, вообще не надеялся на то, что из этого действительно что-то получится.
