Для шаманов степей связью с Тенгри всегда служил костёр. Из искорок, отправляющихся прямиком на небо, они ткани ему послания и потом долго танцевали вокруг кострища, выкрикивая бессвязные песни и ратуя за то, чтобы эти письмена по воде благополучно были увидены Богом всех Богов. Здесь никакого костра не было, и Наран подумал: «да он на самом деле идёт разговаривать с богом лично»…
Он поёрзал, и в спину впились чьи-то когти. Обернулся резко, так, что с головы слетела шапочка. Кусты боярышника, которые до этого сонно накручивали на ветки солнечный свет, вывернули наружу все свои шипы. Ничего мирного в них не осталось; они походили на разъярённых зверей, застывших перед прыжком. На двух или трёх шипах Наран увидел ещё живых и шевелящих крыльями мотыльков, а ягоды напоминали глаза навыкате, перетянутые частой-частой сеточкой вен.
Проткнувший одежду шип будто бы впрыснул в кровь толику страха. Наран на четвереньках отполз к центру круга, где, похоже, ступеньки становились всё более крутыми, и каму приходилось на каждую взлетать, высоко подпрыгивая и отчаянно хлопая крыльями. Так, будто шагает не по ступенькам — а по вершинам скал.
Мир натянул себе на голову покрывало из облаков, словно наслушался перед этим страшных сказок от мамы. Розовый закат умери луна выпала из-за горизонта, несуразная и неровная, словно лепёшка. Рёв реки теперь слышался, казалось, со всех сторон сразу, будто бы гору, на которой происходило камлание, она окружила кольцом.
Кам выпрямился, словно его вдруг натянули вместо струны на морин-хуур, сквозь сцепленные зубы просочился не то всхлип, не то хриплое карканье. А затем сложился, словно перерубили позвоночник, и кулем свалился с высоты в пять человеческих ростов на землю. Наран ощутил под ногами явственный толчок. Бубен откатился в одну сторону, молоточек улетел в другую. Колокольчики отозвались жалобным звоном.
Он ждал, нервно трогая ногой перед собой землю и раздумывая, не подойти и не проверить ли, жив там старик, и часть ли это ритуала. Ничего не происходило. Выглядывала через сеточку туч луна и подсвечивала летящие снизу брызги.
Наран прожевал и проглотил свой страх, поднялся на ноги, пытаясь прогнать воспоминание из детства, как он вот так же вместе с другими мальчишками крался к спящей дряхлой собаке. Это была большая собака — но на самом деле очень старая. Задача была — дёрнуть её за ухо или за хвост и успеть выскользнуть из-под беспорядочно щёлкающих челюстей, что было несложно, но изрядно подогревало мальчишкам кровь. Так случилось, что собака испустила дух от злости именно после того, как очередь «злить Клячу» подошла к Нарану, и это были не лучшие воспоминания в его детстве. По сути, хороших воспоминаний водилось там не так уж много. И едва не бросился наутёк, когда кам поднял ему навстречу голову — голову белой вороны, с облезлым клювом, и глазами, похожими на бесконечно глубокие дыры в чёрной земле.
Из него полилось нечленораздельное бульканье. Клюв раскрылся, вывалился язык. Постепенно оно стало складываться в слова.
— Что…ты…хотел…от… меня.
Слова выпадали из раззявленного рта одинаковые, интонации не было и в помине.
Ноги отнялись, и Наран уселся прямо на задницу. Он разглядывал красные отметины вокруг ноздрей, плешь под клювом, открывающую морщинистую кожу.
— Ты… Тенгри?
— А…кто…ты…такой… ужасный? Я…рожал… многих существ…но…таких…никогда…
— Да! — юноша собрал всю свою волю в кулак. — Я уже десять лет живу, видя лишь одним глазом. Скитаюсь, неприкаянный, пытаясь зацепиться сердцем хоть за что-то.
Существо молчало, блуждая бессмысленным взором. Больше всего сейчас Наран боялся встретиться с ним глазами.
— Может, ты скажешь, что я должен сделать для тебя, — жалобно сказал Наран. — Может, являться детям в ночных кошмарах? Я сделаю всё, что ты скажешь. Для чего ты меня так изуродовал, да ещё и оставил жить? Должна же быть какая-то цель…
— Я…знаю…твоё… предназначение? — сказало существо, веско бухнув в конце вопросительную интонацию, и расхохоталось хриплым хохотом. — Я… создатель… неба… и я… покрыл… землю… своим… семенем… Зачем… мне… знать… твоё… предназначение… жалкий…
С каждым словом Наран всё глубже погружался в пучину отчаяния, пока неожиданно не обнаружил на самом дне злость.
— Тогда, может, ты сумеешь своей силой вернуть мне прежнюю внешность и, если не глаз, то хотя бы один ус? Посмотри на моё лицо! Оно ужасно, оно словно страшная камская маска, отпугивает людей…
Сверху глаза существа казались подёрнутыми мутью, словно у старой рыбины, кончившей свою жизнь в сетях.
— Ты… шёл ко мне…прячась… под масками. А теперь… ты хочешь… чтобы я смотрел на твоё настоящее… лицо?
После каждого слова он припечатывал Нарана к земле своей яростью. Нарану показалось, что вокруг уже дымится земля, и что он сейчас возьмёт и провалится в подземный мир — навсегда. Существо зашевелилось, попыталось подняться, опираясь на крылья-руки, но клюв перевесил и неуклюже ткнулся в землю.
— Но ведь ты его сотворил! — попытался оправдаться Наран.
— Я… — существо захрипело, кашель невообразимым образом сливался с карканьем, до самой земли свесилась ниточка слюны. — Отлил ту руду, из которой получился ты. Твоё сердце несёт на себе отпечатки моих пальцев. Твоё лицо содержит отпечатки судьбы и твоих же собственных действий.
— Так измени её! — заорал Наран, чувствуя, как рубцы начинают щипать слёзы. — Зачем мне такое сердце, когда у меня нет лица и все смотрят на меня с жалостью — в лучшем случае — или же с отвращением! Или убей меня. Да! — Наран ударил себя в грудь. — Убей. Я шёл сюда навстречу зиме, презрев опасности и погнав от себя прочь единственного друга. Меня стало в два раза меньше, когда он ушёл.
— Этот… большой… человек…
Наран грустно поковырял в носу. При мысли об Урувае на него вдруг напало отчаяние.
— Ты прав. В три раза меньше. Я не ценил его, думал, что он сможет послужить моей славе вдали от меня, в то время, как он хотел быть рядом и послужить мне самому. И вот теперь мои надежды обмануты. Мне больше ничего не остаётся, как погибнуть под копытами белогрудой кобылы-реки.
— Ты… не ценишь то… что я… для тебя сделал, — тихо сказал кам. Вокруг его головы кружились мухи, садились туда, где среди перьев проглядывала розоватая кожа. — Я убью тебя… Вырву… твоё сердце…и…вложу…. его… в тело…другого… существа.
Он собрал всю мочь слабосильного тела и сел, раскинув ноги. Они тонкие и голые, и не принадлежат ни птице, ни человеку — так, нечто среднее. Пальцы человеческие, однако непомерной длинны и их всего три. Конечности, а следом за ними всё тело ходило ходуном, как локти молодой берёзы на осеннем ветру; голова всё время кренилась вниз, и существо выставило одну коленку, на которой умостился клюв. Коленка тоже оказалась костлявой и непомерной длины. Он размышлял вслух, и речь с каждым словом удавалась всё лучше:
