– Олень ест траву, человек ест оленя, Черная Хозяйка ест человека… всё придет к Черной Госпоже, всё на ней закончится, все жизни, все смерти…
Гейнц насупился. Дик весело подумал: а ведь хозяин сейчас жалеет, что старой Эрментруде нельзя дать затрещину, как Клаусу или Гризель. Ишь, как бабуля распустила язык при гостях! Впрочем, они с Отцом не жрецы. Им дела нет до того, что старая женщина держится веры своих предков.
Чтобы прервать напряженную паузу, Гейнц спросил с подчеркнутым дружелюбием:
– А дальше вы, господа, собираетесь выйти на Старый тракт? Из обители-то?..
Погонщик начал обстоятельно отвечать. Но тут что-то изменилось в комнате – словно воздух вздрогнул и поплыл.
Дик Бенц встревожено вскинул голову.
Речь старухи осталась такой же негромкой и неспешной, но теперь Эрментруда говорила на темном, резком языке своих предков. Том, что звучал в Хэддане, пока единая вера не насадила почти по всей Антарэйди единый – франусийский – язык.
Ну и что? Вытесненные наречия живут почти везде, особенно в глухих деревнях.
Так почему заныло сердце от этих недобрых звуков? Почему разом стал неинтересен разговор за столом? Да он и прекратился, разговор-то…
Эрментруда выпрямилась, уронила в лукошко клубок. Высохшая старческая рука вскинулась вверх, пальцы проворно зашевелились в воздухе, словно женщина пряла незримую нить.
И продолжали чередой сыпаться сухие слова.
Дик заставил себя оторвать глаза от старухи и с трудом оглядел сотрапезников.
Лицо Гейнца заострилось, стало хищным. На физиономии Клауса застыло трусливое и радостное предвкушение чего-то скверного. Длиннорукий джермиец прекратил жевать. Горбун твердо положил перед собой руки на стол. Юный Вилли ухмылялся. Веснушчатая Гризель забилась под стол, высунув наружу лисью мордочку. Берта отступила в полумрак, разглядеть ее было уже нельзя.
А Эрментруда всё плела древние слова и пряла воздух сухой птичьей лапой.
* * *
– Я не могла иначе, Хаанс! Я сходила с ума! Да, я была мелкой тощей зверушкой, ты всегда глядел мимо меня. Девчонка, пигалица, чем я могла понравиться самому видному в шайке парню… нет, не в шайке – на всем белом свете!
Вилда вскинула к груди руки, сжатые в кулаки. Даже в скудном пламени свечи видно было, как она бледна.
– Не то я сделала, ох, не то! – со стоном выдохнула она. – Мне не тебя надо было страже спалить. Мне надо было отравить Маргету!
– Маргету? – удивился Хаанс. – А это кто такая?
– Ты забыл?.. Та курносая толстуха, что льнула к тебе, как горчица к сосиске. Когда ты шлепал ее по заднице, у нее телеса ходуном ходили!
– А! – с удовольствием припомнил Хаанс. – Точно. Маргета. Была такая… И зачем ее травить?
– А чтоб к тебе не липла! Тебе стоило плечом повести – и у меня сердце словно с обрыва падало. Шептались, что тебя боится сам Секач! Помнишь, как ты свалился в оспе? Тебя выхаживала старая Головешка. Не пускала меня к тебе, гоняла клюкой. А я молила Черную Медведицу, чтоб позволила мне ухаживать за тобой, и тоже заразиться оспой, и умереть на полу возле твоей кровати…
– Угу. И раз не получилось красиво помереть у моей кровати, ты меня спалила. Вот дура, а?! Да если бы наши про то узнали… забыла, что в Хэддане с доносчиками делают?
– Помню. И пусть бы!.. Заслужила… А как ты узнал?..
– Стражники, что везли меня в Угольное Крыло, сказали в насмешку.
– Что ж, вот судьба нас и свела. Твое право карать. Хочешь – избей, хочешь – убей.
Вилда опустила руки, покорно склонила голову. Темные волосы хлынули вниз, скрыли лицо.
– Убить? – хмыкнул боцман. – А на кой? Если баб за дурость убивать, так их и на свете-то мало останется, детей рожать будет некому.
– И ты… ты не гневаешься на меня? – шепотом спросила Вилда из-за темной завесы волос.
– Подвернись ты мне тогда под руку – пришиб бы, – добродушно признался Хаанс. – А сейчас… дело-то прошлое! Ну, отлуплю тебя – и что изменится?
Вилда резким жестом отшвырнула волосы за плечо. В полумраке сверкнули рысьи глаза:
– Я погубила тебя!
– Погубила? Ты? – хохотнул боцман. – Много о себе воображаешь! Не такой паршивке сломать судьбу Рябого Медведя!
Посерьезнев, он добавил со спокойной гордостью:
– Когда я сумел, я взял свободу. А потом я взял небо. Теперь у меня есть все, что я хочу.
И глянул куда-то мимо Вилды.
Женщина сжала кулаки так, что ногти до крови впились в кожу.
Он сейчас видит облака! Да, он видит свои облака!
Проклятый Рябой Медведь!
В Хэддане просто так, за одну силищу, не назовут мужчину Медведем. Раз прозвали, значит, есть в нем что-то особое, дар Черной Матери.
И Вилда сейчас остро ощущала это «особое».
Медведь захотел – Медведь взял.
А ее, Вилду, не взял. Не захотел…
– Лучше бы ты убил меня! – страстно выдохнула женщина. – Лучше бы ты забил меня до смерти! Я предала тебя, Хаанс, я на тебя донесла!
В глазах боцмана таяли видения облаков.
– Да хватит верещать! – прикрикнул он на Вилду. – А то и впрямь наподдам! Я же сказал: кончай ворошить давние дела! Лучше расскажи про шайку. Я только про Секача слыхал, что повесили его.
Вилда взяла себя в руки и ответила очень ровно:
– Да, повесили. И шайка рассыпалась, разбежалась. Твоя Маргета махнула юбкой и подалась на побережье – надо думать, в бордель. Старая Головешка умерла. А я перебралась в здешние края, вышла замуж за местного парня, прошлым летом овдовела.
– Головешку жаль. Хорошая была старуха. Я ее часто вспоминал.
– А меня?
– Да как-то не очень.
– Хаанс… у тебя есть женщина?
– Угу. В каждом порту.
Глаза Вилды вновь сверкнули недобрым звериным блеском.
– Ладно, раз тебе угодно оставить прошлое в прошлом, будь по-твоему. Но сейчас не зря твоя тропа свернулась в кольцо, Хаанс Куртц. Ты вернулся домой! Семейство старой Эрментруды с радостью примет такого лихого молодца. Не под небесами твоя судьба, а здесь! Хэддан тебя вынянчил и вырастил. Эти горы, этот лес… ты любимый сын Черной Медведицы! Ты будешь самым грозным разбойником на здешних тропах. Оставайся! Твое имя станет проклятьем, гневом, ужасом. А я… я буду идти за тобой след в след, буду твоим щитом в самых жарких передрягах. Буду твоей усладой, твоей рабыней, твоей верной сторожевой собакой. Убью любого, кто умыслит зло на тебя…
Ее страстные речи были прерваны злым хохотком Хаанса:
– Ой, уморила! Это ты небоходу предлагаешь – застрять в лесной дыре и грабить прохожих? Грабил уже, знакомое дело. А теперь я – леташ! Ты никогда не узнаешь, дуреха, что это такое – земля под крылом…
Вилда замолчала, оскалившись и подавшись вперед. Вот-вот бросится к Хаансу! То ли на шею кинется, то ли в горло вцепится…
А боцман с запозданием выловил из отзвучавших страстных слов фразу, которая заинтересовала его больше других:
– Говоришь, меня здешнее семейство охотно примет? Стало быть, Гейнц разбоем промышляет?
– Так, по мелочи, одиночек теребит, – усмехнулась Вилда. – Им бы такого атамана, как ты!
– Угу… – Хаанс уже думал о своем. – Стало быть, те иллийцы, что вчера везли сеорету в обитель Антары…
– Их не тронули. Еще чего! Связываться с отрядом наемников!
– Понял. Ну, нам тоже бояться нечего. Мы ребята крепкие, при оружии. И нас трое.
В глазах Вилды загорелись злорадные, мстительные огоньки.
– Неверно говоришь, любовь моя. Думаешь, я зря зазвала тебя в сарай? Не «нас трое» а «их двое». Да уже, пожалуй, ты и один.
– Что? – не сразу сообразил боцман. А когда понял – рванулся к двери.
Но Вилда быстро погасила свечу. Во мраке что-то громыхнуло, ударило боцмана по ногам. Он выругался и, сбитый с толку, завертел головой: где выход? Снаружи тоже темно, свет в щели не падает…
– Хаанс, не ходи! – взвыла во мраке Вилда. – Их много, а Эрментруда – колдунья!
Хаанс не отвечал. Гнев и ярость ударили в голову, мешая соображать. Он дернулся в сторону, налетел на оглоблю… И тут почувствовал холодное дуновение. Погасив безумие, в мозгу зазвучали слова: «Дверь! Щели!»
