Хаанс ринулся в ту сторону, откуда тянуло сквозняком. Налетел на что-то жесткое, отшвырнул с пути – и очутился у двери. Зашарил по ней, ища засов. Не нашел. Грянул в дверь плечом, сорвал ее с петель. В пылающее лицо ударила снежная круговерть.
Рядом возникла Вилда. Упала на колени, обняла его ноги:
– Не ходи туда, любимый!
– Пошла вон, дура! – рявкнул боцман. – Не нужна ты мне!
И тут Вилда изо всех сил рванула его под колени. Хаанс упал – головой на борону, чуть притрушенную соломой.
4
Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший.
(Н. Гоголь)
Свет, струящийся от маленьких масляных ламп, стал вязким, очертания человеческих фигур расплылись.
Маркус Тамиш обеими руками вцепился в край столешницы.
В ушах заскрипели ритмичные тяжелые звуки… это за окном, да? Снег хрустит под тяжелыми лапами гигантского зверя?
Кто ходит вокруг дома, ожидая добычи?
Шаги навевали сон… нет, шаги вбивали Маркуса в сон, вгоняли тупо и ритмично, а меж ними, как паутина, плелись негромкие, певучие слова старой Эрментруды…
Возле локтя погонщика возникло личико Гризель: девчушка вылезла из-под стола, вылупила любопытные глазищи. Еще один глаз закачался у нее на груди – нарисованное на деревяшке око…
Что-то пробилось сквозь пелену сна, окутавшую разум Отца. Он протянул непослушную руку, вцепился в талисман, резко сдернул его с шеи девчонки.
Гризель удивленно всхлипнула, сползла под стол, свернулась калачиком и заснула.
А погонщик очнулся резко, разом. И увидел Клауса и горбуна, подступивших почти вплотную. В руках у Клауса была веревка.
А капитан спал, положив голову на сложенные руки.
Погонщик подхватил со стола тяжелую глиняную кружку с пивом и грохнул ею Клаусу в лицо. Тот выронил веревку, взвыл, закрыл руками окровавленную переносицу. А Отец, бросив кружку, сорвал с шеи Клауса оберег, сунул его Бенцу за шиворот и заорал:
– Капитан, тревога!
Горбун, не ожидавший отпора, на миг растерялся, но тут же кинулся на погонщика. Тот увернулся от тянущихся к нему лап, вцепился в угол столешницы и опрокинул стол.
Горбун шарахнулся в сторону, налетел на ошалевшего от боли Клауса. На несколько мгновений оба помешали своим сообщникам броситься на постояльцев.
Бенц уже стоял на ногах. Ему не требовались объяснения. Он кинул руку на эфес, но сообразил, что в тесноте от шпаги будет мало проку, и выхватил из-за голенища нож.
И тут же в Дика вцепился длиннорукий хэдданец, рванул к себе через опрокинутый стол. Одной рукой перехватил запястье капитана, мешая пустить в ход нож, а вторую кинул к горлу гостя. Дик левой рукой пытался оторвать от горла пятерню. В глазах потемнело. Небоход напряг все силы, оттолкнул руку убийцы и перемахнув через стол, оказался перед хэдданцем. Удар коленом в пах заставил негодяя согнуться и разжать пальцы. Нож Дика метнулся к груди разбойника – и тот осел к ногам Бенца, последним движением зажимая рану на груди.
Дик ринулся вправо – туда, где сцепились Отец и горбун…
Бенца подвела самонадеянность. Да, видел он краем глаза, что слева стоит бледная от ужаса Берта. Да, оставил ее за спиной – даже мысли не мелькнуло, что перепуганная баба может стать противником.
И не понял, что это, такое тяжелое, врезалось ему в затылок.
Ноги подкосились, всё поплыло перед глазами. Чьи-то лапы вцепились в локти, потянули Дика вниз, на пол.
Словно издалека донесся голос Берты:
– Живьем их вяжите! Черная Мать любит живую кровь!
Ярость и отчаяние придали сил, обострили зрение. Бенц, лежа на полу, пытался извернуться так, чтобы ударить врага ногой. Получил по ребрам, не выдержал – взвыл.
Рядом с ним швырнули связанного погонщика.
Голос Клауса:
– Мама, старый хорек зарезал дядю!
И горестный женский вопль.
Бенц шепнул:
– Одна надежда – на боцмана.
Ответом – горький торопливый шепот:
– Думаешь, та сука его и впрямь для ласки увела? Ножом пырнуть и баба сумеет. Наверняка нет в живых нашего Хаанса.
И словно ответом на эти слова грохнула дверь. Все застыли.
Распахнулась вторая дверь, из сеней. На пороге встал Хаанс.
Боцман был страшен. Светлые волосы слиплись от крови. Темные струйки стекали по шее за ворот рубахи, пошедшей уже кровавыми пятнами.
– Эй, небоходы! Живы? – гаркнул он.
– Берегись! – крикнул в ответ Отец.
На боцмана с двух сторон навалились Гейнц и Вилли, повисли на локтях, сковывая движения. На помощь родичам сунулся Клаус. Размазанная по роже кровь сделала юнца похожим на злобное чудище.
Боцман оторвал противников от пола и сильно взмахнул руками. Вилли отлетел в сторону и сшиб с ног Клауса. Но Гейнц не дал себя отшвырнуть. Одной рукой удерживая руку Хаанса, повиснув на ней всем весом, он второй рукой замахнулся ножом. Но боцман не дал ему ударить. Он хватил трактирщиком о дверной косяк, а потом притянул Гейнца к себе. Раздался хруст – и Хаанс отшвырнул прочь труп со свернутой шеей.
Вилли и женщины в ужасе распластались по стенам. Клаус лежал на полу: потерял сознание.
Боцман нашарил взглядом связанных леташей и укоризненно рыкнул:
– Вот и оставь вас без присмотра…
Но тут горестно, пронзительно завопила Берта:
– Мать, защити нас! Старшая, поднимай мертвецов!
Эрментруда не вздрогнула, не изменилась в лице. Пальцы продолжали выпрядать из воздуха незримую нить. Напев стал еще тише, еще неразборчивее, но мотив его сломался, исказился.
Не обращая на старуху внимания, боцман подошел к связанным небоходам и нагнулся над капитаном:
– Эк узел-то закрутили, без ножа не возьмешь…
Огляделся, заметил горбуна с ножом в сердце. Нагнулся над ним, взялся за рукоять.
Остановившиеся глаза горбуна глядели вверх, зрачок не дрогнул. Но рука его вскинулась четко и точно – и пальцы сомкнулись на запястье Хаанса с нечеловеческой силой.
* * *
Илв несся по широким еловым лапам, пружинящим под его прыжками. Снег разлетался веером, но Филин не заботился об оставленном следе.
Тревога гнала его к людскому логову, где он оставил друзей.
Деревья прервали зимний сон. Тетерев проснулся в сугробе. Белка заметалась в дупле. В ежевичнике завозился кабан. Неподалеку завыли волки. Это была не охотничья песня, не торжествующее взлаивание вокруг загнанного лося. Илв так же четко, как человеческую речь, разобрал: вожак собирает стаю. Рядом непонятная опасность!
Лес был в смятении. И лишь одно существо в лесу знало имя беды.
Илв Филин на бегу свиристел на родном языке:
– Шаманство!
Кто-то очень сильный принялся шаманить. А это жутко, это всегда не к добру, от этого надо держаться подальше. У илвов шаман и его ученики живут отдельно от стаи. А когда они пускают в ход свое умение, даже матерые, отважные охотники разбегаются прочь, на ходу забрасывая себе на плечи детишек, не разбирая – свой ли, чужой ли. А детишки от страха пищат, словно попав в петли удава.
Почему же Филин мчался к бревенчатой берлоге? Ведь оттуда веяло шаманством!
Там были его друзья. Часть его и-ллиу.
Это не они творили чары. В его и-ллиу шаманила только Лита. Когда она гадала на погоду, Филин забивался в грузовой трюм и сидел там, как крот в норе.
Сейчас шаманил кто-то из здешней стаи. И еще что-то незримое, могучее бродило вокруг берлоги. Не зверь… или не совсем зверь…
Филину хотелось повернуть и пуститься наутек. Чтобы не дать собственным лапам унести его в сторону, илв лгал самому себе:
«Там Мара! Кто-то обижает Мару!»
Ложь помогала. За Мару Филин порвал бы глотки всем шаманам Антарэйди и Фламмарэйди.
* * *
Жизнь стояла против нежити. Стояла из последних сил.
Мертвецы навалились на Рябого Медведя, прижали к стене, тянули руки к горлу. Твари не помогали друг другу – тупо лезли душить Хаанса. Тот молча бился за каждый свой вздох. Перед глазами плыла багровая пелена, и хрустел, хрустел за окном снег под тяжелыми лапами…
