— Сестра, — промолвила она. — Сестра, верь в Бога. Если Он привел его к тебе, Он, несомненно, даст ему узреть истину. Разве ты меньше тверда в своей клятве, чем он?
Марджана рывком высвободилась.
— О, быть такой мудрой! Я, которая так же стара, как холмы, я, которая ходит рука об руку с Ангелом Смерти, я… я не знаю о любви ничего, кроме того, что это — боль.
— Не всегда, — возразила Сайида. — Даже для тебя.
— Тогда молись за меня, дитя. У меня не осталось молитв.
Она была не из тех, кто задерживается ради прощания. Сайида посмотрела на опустевший воздух и вздохнула.
Исчезновение Марджаны словно разрушило заклятие — Хасан проснулся и начал капризничать. Сайида взяла его на руки. К ее удивлению, он затих и стал сосать свой кулачок с яростью, столь же неистовой, как ярость Марджаны. Сайида поцеловала его волосы. Они были влажными, но лобик под ними был прохладным.
Сердце ее дрогнуло. Лоб был прохладным. Она прижимала ребенка к себе, пока он не вскрикнул протестующе.
— О любовь моя! — напевала она ему. — О свет моих очей! Благодарение Аллаху!
И частью ее радости ей показалось то, что, подняв глаза, она увидела Маймуна, стоящего у стены и глядящего на него. Она бросилась у нему, держа Хасана на руках.
— Маймун! У него была лихорадка, и такая сильная, я так боялась, но теперь, посмотри, все прошло.
Маймун не сказал ничего. Что-то в его лице заставило ее остановиться. Хасан вдруг показался ей тяжелым. Она опустила его на свое колено.
— Что такое? Что-то случилось? Это… это отец? Или Исхак? Или…
— Нет. — Он произнес это холодно и, казалось, скорее для того, чтобы заставить ее замолчать, чем для того, чтобы развеять ее страхи.
Маймун никогда не был холоден. Иногда — угрюм. Строг, когда он сталкивался с кем-то или с чем-то, кого или чего не одобрял; потому что его нещадно учили быть вежливым, а вежливость не была его естественным качеством. Маймун всегда хотел говорить прямо то, что думал.
И страшно было видеть его таким спокойным, даже не нахмуренным; он смотрел на нее так, словно в его мире для нее не было достойного места.
— Я думал, — произнес он, — что она лгала. Из-за Хасана.
— Что… — Сайида была сбита с толку. И больше, чем когда-либо, испугана. — Кто…
— Она враждебно относится к тебе, — задумчиво сказал Маймун. — Я думаю, она ненавидит тебя, по крайней мере, немного. У тебя есть сын. У нее нет.
Хасан начал вырываться из рук Сайиды. Она ухватила его покрепче, почти не думая о нем, сосредоточившись на его отце.
— Ты говоришь о Лайле?
— А может статься, — продолжал он, словно ее здесь не было, — с ее стороны только порядочно — беспокоиться обо мне и о фамильной чести. Даже ее можно заставить думать о таких вещах, если создать подходящие условия. Такие, как… — Теперь он не был столь уж холоден; дыхание его участилось, на щеках пылали красные пятна, словно от лихорадки. — Такие как то, что моя жена развлекается в нашем саду с… с…
Сайида слушала его с возрастающим ужасом. Но сильнее ужаса был гнев. Она не привыкла ни к тому, ни к другому. Она была… да, в общем-то, она была мирным человеком, была счастлива тем, что даровал ей Аллах, не роптала против жизни, которую Он начертал ей, разве что однажды, когда Марджана…
Она словно со стороны услышала свой совершенно спокойный голос:
— Развлекаюсь, Маймун? С кем? Или с чем?
Маймун даже задохнулся.
— Воистину — с чем. С мужчиной, Сайида… с мужчиной — это я почти смог бы вынести. Но это …
— Разве ты говорил мне, — спокойно спросила она, — что я не могу приглашать друзей в сад моего отца?
Он засмеялся. Он пытался придать смеху небрежность и беспечность. Но получилось почти задушенное хрипение.
— Друзья. О да, друзья. Осталось ли у него что-либо от того, что ему отрезали? Быть может, он лучше, чем я?
Сайида резко выпрямилась, не обращая внимания на Хасана, начавшего плакать.
— Он? — переспросила она. — Ему? Ни один мужчина, кроме тебя, отца или Исхака даже не заглядывает в этот сад; по крайней мере, чтобы поговорить со мной.
— Не мужчина, нет.
— А, — промолвила она, наконец дав себе понять. — Ты думал… да, так это и выглядит, правда? Особенно если твое сознание подготовлено. — Сайида покачала головой. — Ты знаешь Лейлу. Тебе не стоит позволять ей так подшучивать над собой.
— И это она ради шутки усадила тебя здесь и заставила страстно обниматься с евнухом Бахрамом?
Чем в большую ярость приходил Маймун, тем холоднее становилась Сайида.
— Так вот как она называет себя. Я никогда не спрашивала об этом.
— Так ты не отрицаешь это?
— А что тут отрицать? Кроме объятий, конечно. Я просто поддерживала ее; и даже при этом между нами был Хасан.
— Ты втянула моего сына… в…
— Мой сын, — сказала она с нажимом, — и моя подруга, которую зовут Марджана и которая порой позволяет себе некоторые чудачества, так лучше всего это назвать. Я не вижу в этом вины. И вообще, женщина должна понимать детей, потому что когда-нибудь у нее будут свои.
— Женщина? Это? — Маймун с силой обхватил свои плечи руками, словно удерживаясь, чтобы не ударить ее. — За кого ты меня принимаешь? Это был евнух Бахрам, который этим утром приходил за кинжалом с серебряной рукоятью. Он питает к ним слабость. И, кажется, к женам мужчин.
От ярости и просто от усталости Сайида едва не заплакала.
— Она — не евнух! Она моя подруга. Она была моей подругой с самого моего детства.
Маймун побледнел, потом побагровел.
— Ты лжешь.
Кажется, он уже растерял часть своей убежденности. Но она зашла слишком далеко, чтобы осторожничать.
— Я не лгу. Это была Марджана. Марджана моя подруга. Я не собираюсь принимать вину за грех, который никогда не совершала и не хотела совершать.
Маймун с заметным усилием сглотнул и потянул себя за бороду, как делал всегда, когда оказывался неправ: этим он словно старался убедить себя, что он все еще мужчина; он оставался ее господином и повелителем.
Он и был им, по воле Аллаха. Сайида считала слишком тяжким испытанием быть доброй мусульманкой. Она хотела послать к дьяволу всех мальчишек и их бредни.
— Марджана — моя подруга. — Гнев Сайиды говорил вместо нее. — Лейла просто извелась от злобы. Что ты за мужчина, если ты веришь известной и изобличенной извратительнице истины, а не собственной жене?
Маймун распрямил плечи. Она зашла слишком далеко. Что ж, ей следует научиться вести себя осторожнее.
— Отныне, — сказал он, — отныне ты будешь сидеть дома; ты будешь заниматься своими делами; ты не будешь праздно проводить дни в саду с особами сомнительного пола и еще более сомнительной репутации. Слышишь меня, женщина? Я запрещаю тебе видеться с ней. Я запрещаю тебе говорить с ней. Я запрещаю тебе поддерживать отношения с кем-либо, кроме твоих ближайших родственников. Ты поняла меня?
