Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система «журавель» — бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.
На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.
А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.
— Что тут творится? — толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана — кто таков? — но всё же соизволил ответить:
— А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…
Гаумади, — кивнул он на старосту, — каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…
Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось — раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными «шалашиком» поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы — и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник — знак принадлежности к рабскому званию.
— А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? — заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.
Такое изредка случалось с ним — глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе — краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри — то ли в душе, то ли в желудке — разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. «Господи, будь рядом», — мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.
— Снимайте его! — походя бросил он суетившимся у костра парням и вплотную подошёл к старосте. — Непотребство творишь, Гаумади. Мерзкое это дело, и за то тебя жесточайше накажет Бог! Берегись гнева Всемогущего!
Староста вылупился на Алана, точно перед ним из каменистой земли вдруг вырос южный овощ хаобази.
— Кто таков? — взревел он пивным голосом. — Пшёл отсюда на хрен, пока тыкву не раздавили.
Алан надвинулся на него, с трудом преодолев искушение сдавить потную шею, пережать сонную артерию…
— Я человек божий, — твёрдо сказал он, — и никуда отсюда не двинусь, пока не прекратишь мальца мучить.
Староста едва ли не минуту сверлил его глазами, более всего напоминавшими две жёлтые пуговицы. Окружающий люд гудел, но не покуда вмешивался — видно, мудрость про батьку и пекло была известна и в этих краях.
— Твоё какое дело? — в конце концов презрительно бросил батька Гаумади. — Вали своей дорогой. Мой раб, что хочу, то с ним и делаю.
И не подкопаешься. Поганец в своём праве. В ладах с законом и с совестью, а за отсутствием таковой — с выводком местных богов.
Вспомнился недавний разговор со светлым держателем Гойдан-ри… остро нуждавшимся в боге справедливости. Раскалённые идолы Ги-Даорингу… чем вот это сельское развлечение лучше? И что бы тут сказал высокородный вельможа, убеждённый в допустимости рабства?
— Твой раб, говоришь? — медленно процедил он. — И почём же взял?
Глаза старосты растерянно мигнули. Впрочем, ненадолго.
— Хо! — в голосе появилось самодовольство, с которым обеспеченный человек взирает на всяких там бродяг без определённого места жительства. — Восемь дюжин серебряных докко за эту тварь выложил… Знать бы, каков ублюдок, и пяти не дал бы.
— Ублюдок, значит, — кивнул Алан на вытянувшееся мальчишеское тело. — Ну и зачем он тебе такой? А сделаем мы вот как. Я, пожалуй, куплю его. Не бойся, в накладе не останешься. Дам за него девять дюжин докко.
На старосту, похоже, снизошло редкое чувство — он поймал гармонию мира и теперь врастал в неё словно корни репейника в растрескавшийся камень руин. Алан понимал, что всё висит на волоске. Идея не то что безумная — самоубийственная.
Сейчас батька даст команду, на него набросятся всей сворой… и не отмахаешься от такой толпищи, никакое самбо не поможет… Как там говорилось в старинном фильме? Бритвой по горлу и в колодец? Нет, колодец, ясное дело, пожалеют… проще где-нибудь за околицей прикопать. Предварительно сняв пояс с серебром… правда, свидетелей полно. Хотя что свидетели? Все они тут живут, все от старосты зависят. Да если бы кто и донёс в уезд… не станут власти устраивать разбирательство по поводу бродяги… не доросла здешняя юриспруденция до подобного гуманизма.
Но контуры по-прежнему оставались чёткими, колокол гудел в ушах так, что приходилось напрягаться, разбирая внешние звуки, сила покалывала суставы пальцев, и он всеми своими селезёнками чувствовал — получится.
— Ишь ты, — решился наконец староста, — чего захотел? Девять дюжин… А ты посчитай, уважаемый, сколь я пищи на него извёл, и воды, и тряпок всяких-разных?
Да и дровишки, вишь, тоже дороговаты, места наши не больно-то лесистые, покупать приходится. Нет уж, коли втемяшило тебе в больную голову этакую падаль приобресть, то дюжину дюжин докко выкладывай!
Толпа ахнула, сражённая названной суммой. Для сельчан это как миллиарды…
Дюжина дюжин! Круглое число, круглее не бывает!
Серебра вполне хватало, даже с некоторым избытком.
— По рукам, уважаемый, — согласился он. Назвать садиста Гаумади уважаемым было трудно, но на что не пойдёшь в интересах дела…
— Снимайте, — махнул староста парням. — Денежки-то при себе? Ну, коли так, пойдём в дом считать… Купчую я тебе накарябаю, дано мне такое право от уездных властей… Я же тут не абы кто, а тоже власть! — горделиво обвёл он глазами общество.
Конечно, ночевать в деревне не стали. Алан понимал — нужно отойти как можно дальше, пока крестьяне, а главное, алчный Гаумади, не сообразили, что можно легко взять и остаток серебра. Не говоря уже о том, чтобы вернуть свою выгодно сбытую собственность.
