вашего паладина, два с лишним года проливавшего кровь за Святой Гроб, для вас недостаточно? Разве…
— Ну, например, вы, де Гриньоль! — не слушая его, продолжал развлекаться король. — Что вы можете сказать по обсуждаемой проблеме?
С места поднялся старый рыцарь.
— Ваше величество, я знаком с обоими братьями много лет. Знавал я и отцов их… Вот — Бертран, вот — Констан!.. Конечно, я допускаю, что в отсутствие сэра Бертрана его брату пришла в голову эта оригинальная мысль. Я считаю, что нам, здесь, необходимо помирить их…
— Хватит, хватит! А вы, сэр Элиас?
Располневший, лет сорока на вид Элиас VI, граф Перигорский, по прозвищу Таллейран, презрительным взглядом окинул командора.
— Я по-омню сервенты сэра Бертрана! Я всё хорошо помню! У меня хор-рошая память! В их числе я припоминаю одну, где моя болезненная полнота подвергалась его самому дерзкому осмеянию! — произнёс он со значением и злорадно улыбнулся. — Но… — сделал он театральную паузу и повернулся в сторону Констана, — ведь я сейчас с вами, господин Бертран де Борн! А этот пришелец, будь он тысячу раз Медведь…
— Ага, мы поняли, мы поняли… — всё более входил в азарт король. — А вот, например, вы, Сен-Жермен, урождённый граф де Сент-Экзюпери! Что вы можете сказать по этому поводу?
Совсем молодой, не старше двадцати лет, рыцарь весёлым обнадёживающим взглядом окинул присутствующих.
— Я, увы, до сих пор не имел чести знать доблестного сэра Бертрана. Однако я знаю, что он — замечательный поэт и прославился своими сервентами гораздо более, чем ратными подвигами. А пусть-ка, оба претендента на это имя продемонстрируют нам своё искусство!
— А неплохая идея! — вмешался на сей раз герольдмейстер.
— Действительно. Почему мы раньше не подумали о такой простой вещи? — разочарованно произнёс король.
— Нет ничего легче, чем осуществить подобную проверку, ваше величество, — сказал Констан. — Эй!..
В залу, поминутно кланяясь, вбежал жонглёр.
— Папиоль! — обратился к нему самозванный сэр Бертран де Борн. — Исполни-ка для всех собравшихся сервенту… ту, мою любимую, что знают все!
И жонглёр, настроив лютню, спел им следующее:
— Что ты скалишься невинно,
Быдло, мразь, осёл, дубина!
Тупоглазая скотина,
На меня, на дворянина?
Ты одет, ты сыт и весел?
Ты поклон мне не отвесил?
Гордым нравом обесчестил
Тот порядок, что нам дан
И не нами, а в итоге,
Я тебе поставлен в Боге,
Ты ж, в своей гнилой берлоге
На меня молись, виллан!
Мне по сердцу даже нищий,
Что моих богатств не ищет,
Не завидует, ручищи
Не запустит в мой карман.
Ты ж — собака, что играет,
А потом сподла кусает,
На дорогу выбегает
Лишь опустится туман.
Из блевотин и отрыжек
Понаделаешь детишек,
А потом меня же лишне
Обвиняешь в их смертях.
Как ни жалься, как ни лествуй —
Из гнилого слеплен теста,
Знай своё по жизни место!
Был ты прах — уйдёшь во прах!
И не жди — не станет чуда,
Мерзость из костей и блуда,
Я найду тебя повсюду!
На осине, как Иуду
Вешать буду,
Править буду!…
— О Боже! — в наступившей тишине сказал сэр Бертран де Борн. — Неужели я когда-то написал такую гадость?
И тут же набросился на брата:
— Кто это передо мною? Папиоль? Рассказывай сказки! А ты знаешь, как погиб настоящий Папиоль? Ты называешь своего раба этим драгоценным для меня именем? Так ты не только на себя примеряешь чужую личину? Ты примеряешь чужие личины на других, лицемер?!.
— Уважаемый сэр! — вмешался Филипп-Август. — Вы имеете возможность оспорить талант предыдущего певца. Где ваш жонглёр?
— Мой жонглёр, которого действительно звали Папиоль, погиб в неравном бою, так и не сумев добраться до своей родины… А ну, картавый, давай сюда инструмент! Слушайте же все! Из моих последних стихов:
— За ошибки мои
Рок мне платит сполна,
Мне любовь навсегда
Подарила война,
Мы, под пение рога, молитвы крича
И копьём поражаем, и рубим сплеча!..
Мнилось мне, дураку и задире,
Что лишь слабый мечтает о мире.
Мы врубаемся в строй, мы дробим черепа,
Вот стрела промелькнула — нема и слепа,
Вот упал твой товарищ, его не спасти,
Наши силы убоги — один к двадцати,
Но мы рвёмся сквозь рвы и преграды,
И победа нам будет наградой!
Я открыт перед Богом, скажу, не тая:
Смело жизнь положу я за други своя,
За того, с кем делю я и голод, и зной,
За того, с кем идём мы дорогой одной,
С кем вкушаем походы и битвы,
За кого мои вечны молитвы.
Отчего ж мне теперь все призывы смешны?
Оттого, что пора бы вернуться с войны.
Строят дом, сеют поле — об этом и речь
Не затем, чтоб ломать, не затем, чтобы жечь.
Видел я предостаточно крови
Под пятою нечистой любови!
Помоги, помоги! — умоляет Бертран,
Помоги мне, Господь, отыскать среди стран,
Помоги, помоги мне поднять из руин
Тот возвышенный Храм, где главенствует Сын,
Край, где небо с землёй не расходятся,
Край, где каждая мать — Богородица!
— Браво! Браво! — воскликнул де Сент-Экзюпери. — Вот это поэзия, вот это поэт! И такой поэт не может лгать! Мой голос — в его пользу!
Но оставшиеся двое зачинщиков, рыцарей Храма, остались иного мнения:
— Эта песня — не песня Бертрана де Борна! Это какая-то пародия на церковные песнопения! — сказал Гильом Гурдонский.
— Медведь — он и в поэзии медведь! — воскликнул де Сент-Астье, чем заслужил одобрительный кивок головой со стороны магистра Филиппа Дюплесси.
— Итак, — подвёл итог король, — три против четырёх и… увы, не в вашу пользу, мой друг. Объявляем нашу волю. Рыцарь, называющий себя…
Шум у дверей прервал его слова.
3
— Ну, что там ещё такое? — недовольно буркнул Филипп-Август.
— Посланец германского императора Генриха, барон Ульрих фон Гибихенштайн! — объявил вестник.
— О! Это кстати! — потёр ладони король. — Наконец-то, наконец-то!
В зале оказался невысокого роста, скромно, но чисто и аккуратно одетый человек. На вид ему можно было дать и сорок, но и порой и далеко
