Я пыхтел над гримом, малевал уродства быстрее быстрого и чертовски взмок. Из отдушин в потолке падали густые лучи предвечернего солнца. Нужно сказать Отли спасибо — он подобрал стойкие к жаре краски. Он всегда основательно подходил к гриму и реквизиту, старый и, пожалуй, бывший товарищ.
Виджи благоразумно молчала. Она здорово изменилась после заключения в гареме Фаерано. В ней, я бы сказал, значительно убавилось абстрактного правдоискательства и гуманизма. Сейчас, окажись мы снова под стенами Таргалы, она вряд ли стала упрекать меня в мошенничестве и обмане.
Когда я приказал Имоен сесть к зеркалу и обнажить груди, моя супруга издала чуть слышное шипение. Я отмахнулся:
— Женщины должны узреть женщину. Человеческую женщину. И хватит об этом.
За спиной рявкнула рассерженная кошка. Мелькнули золотистые локоны, качнулись полотняные стены фургона: кроткая Риэль Виджи Альтеро выметнулась наружу, шлепнув пологом о дощатый пол. Скареди чихнул от пыли, и тут же уткнулся в стену, чтобы не видеть наготы Имоен.
Неподалеку колокол церкви Атрея пробил половину пятого. Время уплывало сквозь пальцы, как песок.
Я бестрепетно покрывал тяжелые груди Имоен уродливыми рисунками. Она вздрагивала, сдавленно хихикала от щекотки. На самом деле, чумных бубонов редко бывает больше одного-двух, но чтобы внушить людям страх, вызвать панику, требуется, хм, сгустить краски. Я и сгущал — в меру сил, благо Отли в свое время обучил меня тонкому искусству нанесения грима, а в Хараште я тоже иногда практиковался — с подачи Джабара из Ночной Гильдии.
Где-то сейчас мой приятель? Сберег ли собственную голову от смертоносцев и тех гильдийцев, которых собирался прирезать?
Имоен смотрела на меня с некоторой растерянностью, но без страха, однако, когда я поднял взгляд, оценивая картину целиком, на ее щеках разгорелся румянец.
— Мастер Фатик, мне придется… раздеться полностью?
— Оставишь только исподники и сапожки. Подставляй лицо.
В фиалковых глазах лесной нимфы появилось странное выражение: смесь покорности и чего-то, чего я не мог прочесть толком. По-моему, она считала меня безумцем. Как и все из отряда, впрочем. Но у меня не было времени выяснять: подчиняется — и ладно. Не думаю, что так же легко я смог бы подписать на дело Крессинду: она наверняка еще злилась на меня за тот залет с подушкой.
Скареди фыркнул на боковой скамье, дернул себя за пшеничный ус:
— Срамота…
— Стыдоба, — эхом откликнулся я.
Набычившись, он смотрел в стену: огромный, плечистый, вылитый государь Амаэрон Пепка, даже усы в наличии, осталось только бороду наклеить.
— Это что же, выходит, и мне суждена такая роль, мастер… Фатик? Клянусь Барбариллой Страстотерпицей, я не побегу полунагим по улицам сего города, сея кривду!
С паладином будет сложнее всего. Я это знал, помнил его отказ подчиниться мне под стенами Таргалы и оттягивал момент объяснения сколько мог. Если сэр Джонас заартачится, вся пьеса насмарку, а мне… Черт, не представляю, что буду делать в таком случае.
— Я назначу вам другую роль, Скареди, — молвил я, на миг отрываясь от работы. — Нет, язвы я вам рисовать не стану. Вы станете королем Мантиохии.
Он встопорщил усы:
— Я? Королем? Ни за что!
— Станете, Скареди. Я приказываю. Вы проедете через Торжище, призывая людей немедленно бежать из зачумленного города.
— Я обману тысячи…
— Десятки тысяч. Для их же блага.
Складки на его тяжелом лбу застыли в горестном изломе.
— Но я не могу быть королем! Я присягал на верность династии Гордфаэлей!
Гритт, зря я не захватил Монго. Он-то, как будущий наследник династии, мог велеть Скареди исполнять мои распоряжения. С другой стороны, его статус, как я понимаю, не подтвержден Оракулом, а до тех пор…
Я сказал терпеливо:
— Вы будете играть короля. Игра не отменит вашей присяги.
Старый рыцарь выпятил подбородок:
— Это ложь, гнусное мошенничество! Я — рыцарь Ордена святого Феникса Батенкура! Я живу не по лжи!
Спокойно, Фатик, без нервов.
Я окунул кисть в черную краску. Имоен дышала тихонько, чуть приоткрыв пухлые губы и зажмурившись.
Последние штрихи…
— В начале пути, Скареди, вы поклялись исполнять любой мой приказ.
Его мощные плечи дрогнули.
— Да! Истинно! Я дал крепкое заднее слою! Любой приказ, кроме отчаянной лжи! Мастер Фатик! — в его голосе звучала мольба. — Я не могу поступать против совести! На мне уже лежит страшный грех лжи одному… достойному человеку![24] Умоляю, не заставляйте меня лгать десяткам тысяч!
Совесть… Вот же… В некотором смысле общаться с моральным пуристом сложнее, чем с отъявленным негодяем. На подъезде к Таргале я уже пытался — впустую — втолковать Скареди, что существует ложь во благо.
— Вы не были против, когда я обманом стравил банды наших врагов.
В его горле, казалось, перекатывались камни:
— То была крепкая военная хитрость! И… не я ее совершил! Я живу по совести и чести, и всегда жил, и буду так жить, пока не умру! Нет, мастер Фатик, я… не подчинюсь!
Во мне мелькнуло желание раскроить его башку топором. Моим топором, тем самым топором, без которого все пошло вкривь и вкось с самого начала пути.
— Помогите мне, Скареди. Множество людей умрет, если вы откажетесь сыграть государя. Погибнут невинные женщины, дети… Скареди, ложь во спасение не сделает из вас бессовестного человека. Жизнь — сложная штуковина, она преподносит слишком много моральных дилемм, в которых выбор по совести попросту невозможен!
Насчет дилемм я, конечно, перестарался: для старого рыцаря следовало выбирать выражения не столь сложные. Хотя он, кажется, понял.
Его морщинистое лицо — на самом деле, отмеченное печатью благородства — скривилось в бессильной гримасе. Он был готов умереть, лишь бы не принять такую картину мира. Полутонов для него не существовало. Черное — белое. Кривда — правда. Обман одного человека — куда ни шло, грех возможно замолить со временем, но обман десятков тысяч — это жизнь с клеймом лжеца на челе, а потом ад и вечные муки. Он был практически святой, этот Скареди, если понимать под святым человека, который до безумия боится правды жизни. Такому проще жить отшельником в Огровой Пустоши, практикуя исихазм: никаких дилемм, никакой ответственности за других, никакого греха. Так воистину станешь святым… для самого себя.
Скареди молчал.
Не прекращая зачернять нижние веки Имоен, я начал в уме подбирать слова, чтобы разразиться убедительной речью и, все же, склонить рыцаря на свою сторону.
