— Поглум, — произнесла Золотинка, обнаружив, что способна шевелить языком, — не теряй времени, Поглум!
Поглум кивнул. И потом, как-то блудливо озирнувшись, опалил Золотинку дыханием:
— Не говори только Маше. Ладно?
Потребовалось некоторое умственное усилие, чтобы уразуметь ход его мыслей… Взбрыкиваясь, с безумным ржанием проскакала, сшибая людей и едулопов, лошадь, оседланная двухголовой тварью.
— Я не ябеда, — сообщила Золотинка, провожая глазами это явление.
— Мир, — сказал Поглум.
— Мир, — торопливо согласилась Золотинка. — Только все равно это свинство, что ты там учудил.
Он фыркнул свои чувства куда-то в сторону, но словесно ничего к сказанному не добавил.
— Не теряй времени! — повторила Золотинка.
Поглум кивнул и еще торопливо покивал, выказывая виноватую горячность, ибо натура голубого медведя не состояла из одних отрицательных качеств; тронул когтями щеку, на который висели ошметки раздавленной гадины, и Золотинка, внезапно подхваченная, вознеслась в теплых объятиях высоко-высоко над головами людей — Поглум поднялся в рост.
— Бей их, ребята, в хвост и в гриву! Где наша не пропадала! — метались сиплые от возбуждения крики. — Двум смертям не бывать!
Произошла разительная перемена. Поветрие единого чувства вернуло людям отшибленную волю. Подавляющее большинство их — только что покинувшие тюрьму узники прежде всего — не имели настоящего оружия, в ход пошли не только мечи и бердыши, но дреколье — обломки брусьев, оглобли, доски. Дело приняло дурной для едулопов оборот, выродки ответили недружным воем, который перемежался злобным шакальим тявканьем.
Но Золотинка в объятиях Поглума видела над собой грозовой испод неба, из которого сыпалась без перемены живая труха. Едулопы все пребывали, за первым порывом всякой мелочи сыпались уже и туловища, грудные клетки, без которых невозможно слепить по-настоящему сильную сволочь. Едулопы заселили крыши, там обретались взрослые, почти законченные особи. Золотинка приметила поднявшуюся на ноги тварь — полное подобие человека, единственным недостатком которого являлось отсутствие головы. Этот недомерок, сшибая своих недоделанных собратьев, носился по разбитой черепице ошалелыми кругами, пока, наконец, не сверзился вниз; разбившись о мостовую вдребезги, он развалился на составные части. А с неба летели все новые и новые россыпи готовой к мерзкому соитию нечисти. Мелкие выродки трещали и лопались под ногами Поглума.
— Укройся в подземелье, пока я не управлюсь, — сказал он, — научи Машу печь пирожки.
Ничего иного, верно, и нельзя было придумать — даже на руках у медведя Золотинка принуждена была отбиваться от летающей мерзости. Она не нашла возражений, хотя с близким к отчаянию беспокойством помнила, что даром теряет время, мгновения уходят за мгновением и каждое мгновение — это муки Юлия.
К тому же Золотинка не предполагала, что Поглум замурует ее в темнице. Раскидав ногами завал, он шире открыл воротца, чтобы впустить Золотинку, а потом принялся засыпать вход обломками разрушенной сторожки. Оказавшись на лестнице в темноте, Золотинка услышала частый грохот, щель между створами в несколько приемов потемнела под грудами каменного и деревянного мусора.
Поглум усердствовал. Он засыпал ворота с верхом, так что и следов не оставалось, а потом кинул сюда же дохлого едулопа. Уродец наскочил на него со всех ног — их насчитывалось четыре — и очутился с переломленным хребтом в общем куче прежде, чем успел осознать пагубные последствия поспешности. А добросовестный медведь присмотрел крытую повозку, как обнаружилось, тяжелую на ходу, и открыл под сплошь дырявой рогожей клубок едулоповой мерзости: руки, ступни, уши, глаза, носы, грудные клетки, ягодицы искали себе пару, между собой сочетались и лазили друг по другу, друг другом неудовлетворенные. Поглум прервал эти лобзания самым беззастенчивым образом: подхватив кибитку, он перевернул ее и так хлопнул оземь, что два десятка выродков разом окончили земные хлопоты, разлеталась в щепы повозка и отскочили колеса… Этим дрязгом, крупным и мелким, дохлым и никогда не числившимся среди живых, Поглум присыпал заваленный ход подземелья, потом развернулся, расправив плечи, и оглядел побоище:
— Та-ак…
Золотинка же, очутившись во тьме, прислушивалась. Под сводами неопределенно простиравшегося покоя шелестели вздохи и стоны, пространство словно бы раздавалось вширь вместе со звуками и спадало до вязкого, ощутимо облегающего мрака, когда отголоски замирали.
Где-то в недрах мрака родилось бормотание и — жуткий вопль. Шум, словно кто-то перекатывался по полу, вскрики.
— Ратуйте, люди добрые! — взывал знакомый голос. — Ой, мамочки, кто-нибудь! Боже ж мой! Род всеблагой, можно ли так упиться?! — голос слезно дрожал.
Когда в поднятой руке Золотинки зажегся красный перстень, отступившая мгла онемела. Можно было разглядеть пустые клетки с распахнутыми вразнобой решетчатыми дверями, людей — какие лежали, какие жались к стенам и загородкам… Золотинка сбежала вниз к Дракуле.
Ошеломленный до заикания, откинув в ужасе голову и задрав бороду, Дракула сидел в дальнем конце прохода возле положенной на пол двери и в руках его шевелился…
— Едулоп! — крикнула Золотинка еще издали. — Не бойтесь, это едулоп!
Сияние волшебного камня мешало дворецкому, он щурился, оглядываясь.
— Царевна-принцесса, — жалко пробормотал он. — Милая царевна, я напился до чертиков.
В руках Дракулы тормошилась голень, имеющая на коленном суставе два уха. И здесь же, на колене, как на голове, кривлялся зубастый рот, голень повизгивала и потявкивала. Кровавый синяк на щеке, подозрительно напоминавший поцелуй, говорил о происхождении безмерного испуга в глазах дворецкого. И он совершенно протрезвел.
— Дракула, это едулоп.
— Вы думаете, царевна? — Только привычка к учтивой умеренности в словах удерживала Дракулу от определенно высказанных сомнений.
— Едулоп. Совершенно уверенна. Его нужно мм… прихлопнуть.
— Тогда отвернитесь, царевна, — молвил благовоспитанный Дракула. — Я сейчас это сделаю.
Она отвернулась, и он это сделал. Что-то вякнуло с хрустом. Покосившись, Золотинка увидела забрызганные тиной прутья решетки, при последнем издыхании корчилась расшибленная голень.
Кое-где на полу возились мелкие вялые едулопы. Наглость этих тварей находилась в прямом связи с их количеством, и пока нечисти набралось немного — сколько успело залететь в воротца, она вела себя, если не миролюбиво, то, во всяком случае, безучастно. Нападение на дворецкого можно было считать исключением.
