— Ночь Падения! — произнес кто-то упавшим голосом.
Грохнул одинокий выстрел.
— Это же дети, дети! — выкрикнули слева.
— Нас атакуют дети!
— Как же в них-то?
Пехотинцы, жандармы заоборачивались. На меня, на Тимакова. Заблестели отраженным свечным светом глаза.
— Не дети это уже! — зарычал капитан. — Где вы таких детей видели?
— Но откуда… — произнес кто-то из высокой крови.
— Да какая разница! Некогда рассуждать! Нападают на государя!
— К бою! — призвал Сагадеев. — Крови ради, огонь!
Стрельба возобновилась.
Вспышки раскалывали черноту ночи. Ночь отвечала гудением пламени и звуком выдираемых тележных досок.
Дети, думал я, рыская в темноте жилками. Гуафр!
Из двадцати, кажется, осталось семнадцать, не точно бьем, ой, как не точно. Фигурки, мерцающие «пустой» кровью, приближались к дому, охватывая его полукругом. Вот первая проломилась через «завесу», вот вторая. Третья замешкалась, и я видел, как плети ее жилок бьются о кровь государя.
Четвертая… Ага, четвертая упала, сраженная метким выстрелом.
С той стороны дома раздался визг железа, вой, и я даже побоялся представить, что там происходит. Но стреляли, стреляли пока дружно.
Краем глаза я заметил, как умчались на ту сторону Штальброк и обер-полицмейстер.
— Кто может, атакует кровью, — прорвался сквозь винтовочные выстрелы напряженный голос Тимакова. — Но не расходуйтесь зазря.
Несколько высоких семей тут же попытались в меру своих способностей накрутить спиралей и воронок, посылая их в нападавших.
И сразу поняли, что с «пустой» кровью обычные приемы не пройдут.
Жилки фамилий кромсались, откидывались, пережигались, разносились на частицы и быстро теряли свой цвет.
Это было больно. Упал на колено один из Терентьевых. Белокурый толстяк Брандь схватил воздух рыбьим ртом, будто пропустил удар поддых. Побледнел до белизны стены старший Бахов.
— Не сдаваться! — заорал я.
О, Ночь!
Десяток детей-«пустокровников» уже подбегали к ступеням. Несколько выстрелов грохнули справа, и одна фигурка, споткнувшись, растянулась на плацу.
Жилки ее увяли.
Какая же сволочь, подумал я, стискивая зубы. Детей на штурм. Найду, доберусь, какой бы крови мне это не стоило, распотрошу к ассамейским дэвам.
И мы проворонили.
Где-то же их держали, где-то инициировали. А Гебриз не про них ли, когда о Муханове?..
Я перевел взгляд на костры и увидел перескакивающие их фигуры гораздо крупнее детских.
— Вторая волна!
Но ее уже разглядели и без меня.
Часть стреляющих перенесла огонь на новые цели, а я поймал жилками усатого пехотинца и, переплетя низкую серую кровь со своей, направил его винтовку.
— Бей!
Первый раз мы промахнулись, зато вторым выстрелом сбили тень, запрыгнувшую на балюстраду, и она, дрыгнув ногами, свалилась вниз.
Сколько осталось? Дюжина или больше?
На первом этаже уже трещали щиты, и фамилии бились с проникавшими в дом через пол-потолок, сообща, смыкая жилки заслонами, завязывая «пустую» кровь на один, второй слой, а третьим пытаясь проколоть сердце.
Несколько раз у них получилось, но, боюсь, с настоящим «пустокровником» они бы не справились.
Дети были только пробой.
Запыхавшись, с отцовского крыла прибежали пятеро — трое жандармов и двое фамильных, высокой крови.
— Прорвались, — выдохнул один.
Жандармы присели за опрокинутый стол.
— Сколько прорвалось? — подскочил Тимаков.
— Не знаю, — мотнул головой бледный фамильный, согнувшись от бега, — несколько, они вахмистра вниз сковырнули, не смогли мы…
Солдаты продолжали стрелять.
Правда, с той стороны дома выстрелы звучали гораздо реже. Внизу трещала мебель, словно ее перемалывало в мелкие щепки.
А может так оно и было.
Крепкие стены подрагивали. С заложенных лестниц тоже доносился треск.
Я посмотрел в окно. Государь держал «завесу», но в некоторых местах она разлохматилась и зияла прорехами. Крупные фигуры прорывали ее почти без усилий.
Откуда их столько?
Это же надо было заранее, это кто-то армию под боком…
Ах, гуафр!
Я вспомнил письмо отца. Три деревни за Бешеным ручьем. Внезапно опустевшие весной этого года. Вернее, в конце весны. Стало быть, май. Кровь перевезена из Ассамеи, трое уже убиты — Штольц, Иващин, Поляков-Имре.
Еще в мае — Жапуга.
Три деревни, пусть по двадцать, по тридцать дворов, это сто восемьдесят, двести человек. Неужели все инициированы? Впрочем, судя по детям…
Но почему здесь, в нашем Уделе?
Под окном вдруг грохнуло, со звоном посыпалось стекло, горячим и кислым воздухом задуло часть свечей.
Мы не выстоим, понял я. Нас меньше. Мы переиграны вчистую. Двести «пустокровников». Двести.
Будто в доказательство моих мыслей упал Жассо, он плюнул кровью и вывернул шею, уставясь стеклянеющими глазами в лузу бильярдного стола. Обессиленно, содрогаясь, сполз по стене Кузовлев.
Гремели выстрелы, кричали люди. Сапоги давили свечи и гильзы.
Усатый пехотинец вдруг повис на подоконнике, выронив винтовку. Еще один просто выбросился в окно.
— Держать! — заорал Тимаков. — Держать жилками!
С той стороны дома жандармы приволокли Сагадеева, очумело трясущего головой.
— Их много, — прохрипел он, — прорываются… прорываются наверх.
— Все равно! — наорал на него Тимаков.
Подобрав винтовку я высадил одна за другой в ночь три или четыре пули. Попал лишь раз. Затем «пустые» жилки нашли меня, и я с трудом отбился, перекатившись от окна к стене.
— Бастель, — расслышал я Терста, — Бастель, пришло наше время.
— Да, пожалуй.
Оскальзываясь, я добрался до своего стула. Терст уже погасил большинство своих жилок до пепельных. Что ж, побудем мертвецами.
Из-за столов у центральной лестницы грянул залп, а это значило, что счет пошел на минуты.
Разом вскрикнули Терентьевы, лица их налились кровью и застыли в жутких гримасах. Несколько солдат разом, один за другим, кулями повалились на пол.
Выстрел, еще выстрел.
Жуткий грохот ударил слева — подорвали гранату. Тонко пропели осколки, дым, клубясь, поплыл в окна.
Кровью…
Кровью было лучше не смотреть. Всюду мерцали «пустые» жилки, они прорастали, как трава, снизу, они сплетались в узлы и сети, они стискивали шеи жандармов и впивались в тела фамилий, пробивая защиту.
С лестницы жилки росли прозрачным частоколом, тонкими и гибкими иглами, легко пропарывающими поставленные многоцветные «паруса».
И только плотный кокон крови государя-императора, ужавшийся до бального зала, еще держался.
Баховы. Жассо. Кузовлев. Благодати вам. Всем.
Обер-полицмейстер, упавший рядом со мной, еще пытался что-то скручивать из своей крови, но опыта Николаю Федоровичу явно не доставало. Как он и говорил, он был не любитель фамильных особенностей.
