— Хватит! — он стукнул меня кулаком по колену, — Замолчи. Это мое дело. Ты сделал все, что мог. Теперь не надо… Все должно закончится. Это нормально.
Я не всегда понимал его. Несмотря на то, что его имперский стал беглым и куда более грамотным, иногда он странно употреблял обороты в предложении, вероятно, на свой кайхиттенский манер. «Все должно закончится» — к чему это? Оговорка?
— Воин лучше всего понимает неизбежность. Но ты уже близок к фатализму…
— Я не воин, — сказал Котенок, глядя на меня снизу вверх, — Уже нет. Поздно.
— Что? — я не понял, — Что ты имеешь в виду?
— У меня уже нет права быть воином. Но это хорошо. Это значит, что этот месяц я буду просто человеком.
— Нет права?.. — я растерялся, — В каком смысле?
Он приник вдруг щекой к моему колену, закрыл глаза, глубоко вздохнул. Потом резко встал.
— Это неважно.
Котенок вышел на карниз и стал там. Сегодня на нем была белая спортивная майка, оставлявшая открытыми живот и спину. Я видел узкое ущелье позвоночника и тонкие черточки проступающих ребер. Ветер недовольно шикнул на Котенка, но тот лишь подставил ему лицо. Он уже не боялся упасть.
Я встал, оставив прислоненную к стулу трость, с трудом сделал несколько шагов и вышел на карниз рядом с ним.
— Осторожно! Упадешь! — он схватил меня за руку.
— Не упаду, — я положил свободную руку ему на плечо. И почувствовал как он вздрогнул.
Море было цвета недозрелого яблока. Оно шумело, но в его рокоте чувствовалось что-то новое. Другая мелодия. Которую я слышал когда-то очень-очень давно. И думал никогда не услышать. Ветер танцевал вокруг нас, прохладный и мягкий, как шелк, терся об ноги, трепал волосы. Он пах… Чем может пахнуть ветер у моря?..
— Неизбежность, — сказал я, закрывая глаза, — Иногда это понимаешь. Как раз в ту минуту, когда это бесполезнее всего. Есть вещи, которые случаются, как бы ты к этому не относился. Ты можешь это предчувствовать, но никогда не можешь этого изменить. От этого немного страшно, к этому нельзя до конца привыкнуть. Когда чувствуешь… Когда оно приближается… И ты видишь, как…
— Линус, ты сам фаталист, — сказал Котенок.
Потом извернулся, поднырнул под мое плечо и вдруг оказалось, что мы стоим прижавшись друг к другу, а моя рука теперь лежит у него на спине. Наверно, для него это тоже стало неожиданностью потому что он замер и я ощутил дрожь, которая прошла по всему его худощавому телу. Он всегда начинал дрожать, мой смелый, но робкий Котенок.
— Ты…
Котенок покачал головой.
— Не надо.
В этот раз он нашел мои губы гораздо быстрее.
— Зачем?
Он лежал на мне, прижавшись лицом к моей груди и тяжело дышал.
— Зачем что?
— Это, — я погладил его по спине. Он глубоко вздохнул и потерся об меня.
— А зачем жизнь?
— Философ…
Он снова потянулся ко мне, сперва робко, но все с большей жадностью впился в шею, потом перешел на губы. Он целовался как звереныш, ищущий сосок матери — резко, с силой, жадно. И при этом сам дрожал от страха. Я погладил его, мягко, как девушку. Прошелся между лопатками, потом позволил руке опуститься ниже, лечь на его талию. Котенок тихо застонал, потом вдруг стал снимать с себя майку. Она была обтягивающая, узкая, ему пришлось оставить мои губы в покое и срывать ее двумя руками.
— Малыш, малыш… — хотелось заскрипеть зубами. Хотелось закрыть глаза — и стереть все это. Просто представить, что ничего этого нет и я один на маяке… — Стой.
Он сорвал уже с себя майку и пытался стащить брюки. От волнения он не мог справиться с поясом, бархатная змея надежно сковала его бедра. Котенок пыхтел, но при этом старался дышать резко и страстно. «Вот так целомудренность, — звенело в голове, — Вот так варварские табу».
— Линус… Давай.
Я положил руку на его живот, прижал кисти. Пояс остался застегнутым. Котенок непонимающе посмотрел на меня, огромные глаза двумя зелеными лунами повисли в воздухе. И — догадка. Трещина догадки появилась в них.
— Я тебе не нравлюсь?
— Космос, что ты такое говоришь. Ты самое прелестное существо из всех тех, с которыми мне приходилось вместе спать.
Шутка зазвенела сломанным наконечником по каменным плитам.
— Я… Линус… Я не понимаю.
Черт. Черт. Черт. Космос, разорви меня. Пошли метеорит чтоб он проломил мне голову.
Размажь меня по всему Млечному Пути.
Сожги меня.
— Ты очень хороший, — я гладил его по спине и ягодицам, но две зеленые луны не исчезали. Они ждали ответа, — Котеночек, что ты… Не надо.
— Ты герханец! — бросил он с упреком, — И ты говоришь, что я тебе нравлюсь! Ты… что… ты столько говорил… Это были шутки, да?
«Нет, — подумал я, — Это были не шутки.»
— Давай не будем спешить. Все равно мы уже не сможем сбежать друг от друга.
— У меня месяц остался. Только месяц. А ты… Я понимаю. Ты врал мне, да? С самого начала? Тебе плевать на меня.
Он попытался отстраниться, вскочить, но я крепко прижал его к себе. Поцеловал в мокрую соленую щеку, в глаз, опять в щеку… Целовал, гладил, прижимал его к себе. Запах, Космос, ты не знаешь такого запаха… Мягкая кожа под пальцами. Аккуратная раковина уха. Вздернутый нос. Пульсация жилы на тонкой шее. Доверчиво, беззащитно прижавшееся тело. Ждущее.
— Все в порядке, малыш, — сказал я ему на ухо, — Все у нас будет хорошо. Но это делается не так. Не спеши. В любовь не бросаются как в пропасть, очертя голову.
— Мне кажется, что я лечу уже давно.
— Малыш… Котеночек…
Он обмяк, прикрыл глаза. Он ждал этого от меня, но я не переступал невидимой черты. Потому что…
Я могу повторить любую ошибку из своей жизни — но не эту.
Только не эту.
Он лежал еще пять минут, жадно отвечая на все мои ласки, но каждый раз когда он пытался перейти ту самую черту — начать расстегивать мою рубашку или начинал гладить мой ремень, я мягко но уверенно сжимал его руки. И замечал, что с каждым разом мое сопротивление становится все мягче и слабее.
Он стонал, изгибался, как будто переживал и самую ужасную пытку и самое большое блаженство в жизни одновременно. Варвар — он предпочитал бросаться в пропасть вниз головой, отдаваться целиком, пережигать себя. Смотреть на это было трудно, но это завораживало.
Потом он немного устал и лег, положив голову мне на живот. Я медленно гладил его по щеке, подбирал пальцами рассыпавшиеся локоны и заправлял за ухо. Но они, конечно, тут же снова оказывались на свободе.
— Это не страшно, — вдруг сказал он, глядя вверх, — Я думал, это страшнее.
