— Кто ты?
Вопрос, в отличие от давешнего приказа, искрится неподдельным удивлением, но не располагает меня к откровенным беседам.
— А кто нужен тебе?
Она подходит ближе, приподнимает вуаль, скрывающую лицо, правда, как бы я ни пытался щуриться, в мутном дымном свете все равно почти ничего не могу разглядеть.
— Брат?
Что я слышу? Надежда?
— Благодарю, у меня уже довольно родственников, чтобы обзаводиться еще одним.
— Друг?
Неуверенность, но все еще рассчитывающая на удачный исход?
— Друзья не приходят к чужому костру без приглашения.
Вуаль снова опускается, тонкие пальцы зябко сплетаются между собой.
— Ты слышал мой зов. Не мог не услышать. Почему ты не ответил на него?
— Потому что мне не надо заемной свободы. У меня достаточно своей. Хочешь, могу поделиться.
— А как ты заговоришь, если ее у тебя не станет? Совсем-совсем?
Тон голоса немного напоминает Эну в те минуты, когда малолетняя богиня изволит шутить и кривляться. И за словами девчонки с криво заплетенными косичками, и за словами незнакомой женщины стоит очень похожее желание поиграть, но если первой, вечно живущей и вечно юной, не важен результат, то вторая, похоже, согласна на одну лишь победу.
— Моя свобода слушает только меня, сестричка.
— Все так думают. Пока не убеждаются в обратном.
Она хихикнула, и не успел стихнуть последний отзвук смешка, как я содрогнулся от боли, хорошо знакомой, но невозможной, попросту невероятной здесь и сейчас.
Серебряные иглы вошли между позвонками, отсекая меня от моей сути. Язычки Пустоты, не успевшие вернуться обратно и спрятаться в привычном логове, извивающимися обрубками скатились вниз, пеплом рассеивая траву у моих ног.
Нет. Чепуха. Бред. Все это мне только снится. Я должен проснуться, как можно скорее!
Вуаль колышется перед моими глазами, поднимаемая волнами размеренного дыхания.
— Нет, ты вовсе не спишь.
Испуганное сердце начинает биться вдвое быстрее, словно ускорившиеся потоки крови способны вытолкнуть иглы обратно. Я понимаю, что все мои усилия тщетны, но сейчас зацепился бы за любую соломинку, только бы удержаться на плаву. Вот только где ее раздобыть?
— Приятно быть гордым, да? А что чувствуешь, когда твою гордость втаптывают в грязь? Нет, не трудись искать ответ, я его уже знаю. Благодаря тебе. Но я не держу зла, даже злиться рано или поздно устаешь.
Голос, в котором поначалу слышалась одна только серая скука, а потом пробились яркие ростки надежды, снова тускнеет.
— В тебе было что-то такое… близкое. Почти родное. Жаль, что так лишь казалось… Значит, мои поиски завершаются там же, где начались. Придется снова отправляться в путь. И ты пойдешь со мной, чтобы понять… Нет, после ты ничего понять не сможешь. На твое счастье.
Пульс, окончательно вырвавшийся из повиновения, вдруг резко замирает. Кровь, остановленная на полпути, ударяет в виски могучим молотом, сбивает с ног, но мое лицо встречается с изъеденными Пустотой травинками уже без меня. Вернее, без моего сознания.
Песок.
Белый. Если бы на него упали солнечные лучи, пришлось бы сильно-сильно жмуриться, а то и прибегнуть к непрозрачному щиту ладоней, чтобы сохранить зрение в целости.
Песок.
Он повсюду, насколько хватает глаз, если смотреть по сторонам или обернуться. А когда задираешь голову, не видишь песка. Правда, небо вторит ему своим непроницаемо белым цветом, затянутое плотными облаками. Да, это непременно должны быть облака, потому что, если смотреть долго-долго, можно уловить завитки вихрей, медленно перемещающиеся с места на место. Или это всего лишь усталость глаз и пришедшие вместе с ней видения? Неважно. Здесь и сейчас разницы между явью и сном нет. Как нет разницы между песком и небом.
Белизна, непорочная и столь же безжизненная. Зримое воплощение целомудрия. Земное. Хотя на Земле ли я нахожусь?
Равнина, кажущаяся заснеженной, пока не зачерпнешь ладонью колючую пыль песка. Не горячий и не холодный, а значит, той же теплоты, что и мое тело. Не нагревается больше, но и не остывает. Впрочем, как бы он мог остыть? Ни малейшего дуновения ветерка, способного унести с собой часть накопленного тепла. Ни единого звука, даже песчинки с ладони осыпаются почти бесшумно, заживляя рану, нанесенную моей рукой.
Где-то позади меня равнина становится единым целым с небесами, а впереди все черным-черно. Недвижимое зеркало, не отражающее ровным счетом ничего. Как оно похоже на текучее стекло, некогда разбитое мной… Лунное серебро? Не удивлюсь, если озеро, раскинувшееся передо мной, его старший родич. Его родитель.
Белое и черное. Совершенный союз двух противоборствующих красок. Я все еще жив, и место, в которое меня привели, несомненно, тоже живое, раз находится в пределах подлунного мира, но его жизнь больше похожа на смерть. Даже в белизне сугробов можно найти все цвета радуги, здесь же нет ни одного оттенка, только цвет. Чистый. Изначальный.
Песчаной равнине и озеру не нужно ничего, кроме них самих, мое присутствие словно оскверняет покой и незыблемость этого места. Хочется сжаться в комок, спрятать лицо в ладонях и попросить прощения за то, что явился сюда незваным и нежданным. Хочется крикнуть небу: я бы ушел, будь на то моя воля! Но сейчас мне приходится подчиняться воле чужой. Подчиняться тяжести цепей, не дающих сделать больше пары шагов в сторону от неподъемной деревянной колоды.
Кто и когда притащил сюда уродливый обрубок ствола? Слуги той женщины, кто же еще. И они не могли отказаться исполнять нелепый приказ, даже если им было столь же не по себе в этих черно-белых землях, как и мне. Да, они не могли ослушаться. Заговор? Приворот? А может быть, просто разговор по душам, если у текучих струй есть душа? Теперь-то я понимаю, что вода, пропитавшая дрова и все, что попало в привальный круг, возникла не сама по себе. Ее призвали.
Наследница рода Ра-Гро, умеющая говорить с водой. Хотя говорили скорее ее дальние предки, а ей, судя по всему, довольно подумать, и каждая мысль легко достигает намеченной цели, уверенно следуя водными тропинками. Остановить биение сердца? Что может быть проще! Ведь для этого не нужно вмешиваться в механизм часов, заведенных от рождения тела, нужно всего лишь шепнуть крови: остановись…
Потомки той женщины, которую Страж Антреи прогнал из города, прошли большой путь и преуспели в своем мастерстве. Если даже некромант, выросший в приюте, смог расслышать зов семейной магии, то каких высот должны были достигнуть дочери, с рождения и до совершеннолетия ведомые своими матерями? Страшно подумать. Ясно одно: для моей тюремщицы безграничная власть над человеческим телом так же естественна, как дыхание. Но как ей удается повелевать сознанием?
