— Что? — Не разобрав, Чага нагнулся ниже.
— Убери это от меня, говорю, — брезгливо сказал Теодор. — Будь, по-твоему: я — сын короля Мануила. Отец заплатит за меня щедрый выкуп. Но тебя это уже не спасёт, тысячник Чага.
— Посмотрим, — ответил донельзя довольный собой тысячник, спрыгнув с коня и передав поводья телохранителю. Подойдя к обрубку, который раньше носил имя Гвидо, Чага вытащил из-под плаща кривую саблю и неспешно замахнулся. Теодор зажмурился, и вовремя: тёплая кровь брызнула на лицо щедро, от души. Так и было задумано, наверное.
— Это твоё, — сказал тысячник, обращаясь к рыжей. Чага держал отрубленную голову за длинные волосы в некотором отдалении от себя — чтобы не забрызгаться. — Можешь повесить её у стремени.
— Благодарю, — сказала та. — Было бы лучше, если бы ты отдал мне принца.
— Он принадлежит Рабу Первого. Ты же знаешь.
— Как несправедливо, — посетовала рыжая. — Тысячи девушек умирают, так и не встретив сына короля. А мне повезло: он не только попался на пути, но даже позвал с собой. Обидно отдавать его, Чага, тем более такому козлу, как ты.
— Говорите на своём языке, — сказал Теодор, глядя, как телохранители придирчиво разглядывают обрывки доспехов, срезанные с безголового тела. — Не трудитесь: мне плевать на ваши оскорбления. Дайте лучше воды.
— Ты прав, сын Мануила, — сказал Чага. — Ни к чему тебе слышать лишнего. И вода тебе тоже ни к чему: самим не хватает. А ну-ка…
В голову ударило что-то тяжёлое, даря долгожданное забытьё — лёгкое, звенящее. Из темноты выплыло лицо Кеваны, улыбнулось и исчезло. Потом во рту снова оказалась деревяшка, и довольный голос Чаги сообщил, что дорога будет долгой. Пусть, вяло подумал принц. Тем больше шансов умереть.
Но он не умер. Несмотря на то, что долго не давали еды, а водой лишь смачивали губы — пересохшие, полопавшиеся от жары. На шестой день Теодор перестал чувствовать своё тело. Ему стало казаться, что он невесом и парит над пустыней, словно лёгкое облако. Возможно, вскоре пришла бы и долгожданная смерть, если бы на седьмую ночь на горизонте не загорелись огни. Это и был потаённый оазис, к которому шло войско.
Теодор поднял голову. Там, высоко, был виден кусок неба, разделённого на квадраты деревянной решёткой. Сколько же прошло времени? Сколько раз цвет неба менялся на чёрный?
Сначала, для того, чтобы вести счёт прожитым дням, принц пытался выцарапывать палочки на стенах. Но глина была слишком твёрдой — не глина, а камень. Ногти ломались, и тогда Теодор стал рисовать на стене полоски единственной доступной ему краской: собственной кровью. Они и сейчас были заметны — девять неровных линий. А на десятый день решётка неожиданно поднялась.
Ноги не держали. Теодор чувствовал их бесполезную тяжесть, но не мог использовать в качестве опоры. За неделю, проведённую на спине лошади и ещё девять дней на тесном дне ямы, все мышцы одеревенели. Пока его тащили, взяв под плечи, принц отстранённо наблюдал, как отнявшиеся ноги оставляют на песке длинные волнистые дорожки.
Потом худые горбоносые старухи содрали с принца провонявшие лохмотья и стали оттирать с кожи грязь мелким сухим песком. Тело горело, но Теодор терпел, стиснув зубы. Остро пахло корицей и мочой — то ли от старух, то ли от него самого. А может, от кучи верблюжьей шерсти, сваленной в углу.
В конце концов, его оставили в покое, бросив на голые колени скомканную рубаху. И даже развязали руки, чтобы смог одеться. Теодор провёл это время, растирая запястья. Старухи вернулись к оставленной шерсти, и, усевшись на корточки, принялись щипать из неё колючки.
Возвратившиеся охранники подняли принца и натянули на него рубаху, длинную, открывающую лишь пятки. И снова куда-то поволокли — сквозь длинные коридоры, мимо засаленных ковров из верблюжьей шерсти, мимо чудовищных запахов. Сначала Теодор пытался запоминать дорогу — так, на всякий случай. Потом бросил. Это строение напоминало гнездо, которое делают крысы из обрывков тряпок, прутьев и прочего хлама. Нет ни входов, ни выходов — только скрученные, переплетённые между собой стены.
В последней комнате горел небольшой костёр, над которым поднималась почти невидимая струйка дыма. Покружив над углями, она ныряла сквозь отверстие в потолке и исчезала. Ковры, покрывающие деревянный каркас, здесь были заметно чище. Поодаль был даже установлен лёгкий столик, на котором тлели благовонные палочки. Всё, однако, портила куча сухого верблюжьего помёта, сваленная прямо у костра.
У костра сидел, скрестив ноги, человек в такой же длинной рубахе. Разве что по вороту проходила тонкая, едва заметная, золотая нить. Человек наблюдал, как догорает очередной кусок сухого навоза. Охранники выскользнули за полог. Про себя принц похвалил предусмотрительность людей, державших его на грани смерти. Теперь верёвки были не нужны: он ослаб настолько, что вряд ли способен причинить вред даже мышонку.
— Ты и, правда, сын короля? — спросил пустынник, не отрывая взгляда от пламени. — Ну, и каково это?
Теодор попытался сосредоточить внимание, рассеянное от голода и слабости, на его лице. Ничего особенного: обычные черты, обычная смуглая кожа. Ну, разве что лоб и щёки изрыты морщинами обильнее, чем у остальных.
— Сам не видишь?
— Не вижу, — сказал тот, поднимая глаза. Теодор вздрогнул: они вдруг оказались сочного голубого цвета, словно на принца сейчас смотрел ребёнок.
— Вижу только человека, который страдает от голода и слабости, а сына короля не вижу. Мне говорили, что короли едят золото и гадят золотом. Скажи: если тебя накормить сухим навозом, он тоже превратится в золото?
Не зная, что ответить, Теодор молчал, призывая на помощь злость, старую подругу, которая выручала всегда. Но сил для гнева больше не осталось. Только на то, чтобы держать падающую набок голову по возможности прямо.
— Ты в одиночку убил тридцать шесть моих воинов, — продолжил старик, подкидывая в костёр новую порцию топлива.
— А твои люди — пятьдесят моих, — парировал принц. Внезапно голова закружилась так, что пришлось взмахнуть руками, пытаясь удержаться за воздух. Ковры на потолке загорелись зелёным огнём, вышитые узоры стали яркими, оторвались от шерсти и медленно поплыли в воздухе, сами по себе.
— Ты неплохо владеешь мечом, — сказал человек у костра, тем же задумчивым тоном. Будто купец, прикидывающий величину будущего барыша. — У тебя сильная воля. Но это не делает тебя особенным, Теодор, сын Мануила. Ответь мне: кто избрал тебя для того, чтобы повелевать другими?
Песок под щекой был удивительно тёплым и мягким, словно дорогая тонкая шерсть. Тошнота прошла, но подниматься совсем не хотелось. Хотелось просто лежать, закрыв глаза, и слушать, как медленно угасает сердцебиение.
