— Мне ничего не передавали, — ответил Денис, хотя передавать, в сущности, было некому. Он жил один. И, подумав, прибавил: — Я был в походе.
— Твоя мать умерла, — сказал незнакомец, прежде чем отключиться.
Впоследствии Денис много времени провёл, размышляя, кто же мог ему звонить. Для отца голос слишком молодой: не сказать, чтобы мальчишеский, но и не стариковский. Кто-то из приятелей, с которыми он общался после ухода из дома? Никого из них Денис и сам он уже не помнил, да и кто из этих будущих наркоманов и алкоголиков мог потрудиться вспомнить его и позвонить, чтобы сообщить о смерти матери? А если брать период до… Если брать период до — там было много ребят, с которыми он общался. Перед внутренним взором одно за другим всплывали полузабытые лица. Только лица — ни имён, ни прозвищ, ни каких-либо других подробностей. Разве что, может, Митяй… но откуда Митяй узнал, где Денис теперь обитает? Ведь он не писал на родную землю и не делал звонков — ни единого звонка.
Глупо тешить себя мыслями, что Митяй о нём помнит. После того, как Денис начал отдаляться, у Митяя просто не было причин хранить воспоминания о приятеле. Кроме того, трудно предположить, что такой страстный до приключений человек, как Митяй — такой, каким Денис его помнил — способен всю жизнь прожить в родном городе, даже не городе, а так, городишке. Нет, Митяй, наверное, сейчас где-нибудь в Африке. Взбирается по склонам Килиманджаро, бередимый чистыми, как слеза, мечтами о сокровищах (по мнению Дениса, всё то светлое, что наполняло когда-то Митяя, просто не могло потерпеть каких бы то ни было изменений).
Во всяком случае, он так и не узнал доподлинно, кто сделал этот звонок. Первое время он даже не думал, что поедет домой. В конце концов, он не общался с родителями уже двадцать пять лет. Это, быть может, звучит жестоко, но Денис не считал для себя возможным подходить под какие-либо социальные рамки. Как в детской развивающей игре — отверстие треугольное, он, с некоторых пор, квадратный.
Проходив до конца недели с такими мыслями, Денис в конце концов подошёл к старшему геологу.
— Мне нужно уехать, — сказал он.
Геолог, огромный мужчина, восседающий за рабочим столом, поднял на глаза.
— Странно, что ты об этом предупреждаешь.
Он подвигал руками, будто хотел разгладить столешницу. Денис подумал, что эти руки похожи на экспонаты маленькой деревянной коллекции, которая собралась у геолога (звали его Александр, он был на двенадцать лет старше Дениса) между монитором и стопкой бумаг: деревянные часы, выструганные с нарочитой неловкостью, деревянная сова, огромная деревянная кружка, предназначенная для всяких мелочей — чай старший геолог пил из маленькой фарфоровой чашки, — и так далее, и так далее.
— Я всё думал, — продолжил он, — что однажды ты не придёшь на работу, а когда я пошлю кого-то проверить, не валяешься ли ты смертельно пьяный в своей постели и не нужна ли тебе помощь, то всё, что он увидит, это пустая комната и мусорное ведро, которое ты не удосужишься вынести перед тем, как исчезнуть.
Денис не нашёлся с ответом. Он просто пожал плечами.
— И куда же ты уезжаешь? — спросил Александр.
— На твоих картах нет, — ответил Денис.
Везде вокруг, на стенах и полках шкафа, в корзинах, были развешены или лежали, свёрнутые в трубки, карты. Старший геолог на них даже не посмотрел. Он и так знал, что на его картах отнюдь не весь мир.
— Что ж, уезжай. Ты вернёшься?
— Я предупредил о том, что уезжаю, но я не могу предупредить, что вернусь.
На том и распрощались.
В начале ноября он был на Выборгском вокзале. Здесь мало что изменилось. Разве что немного облупилась краска на стенах — это с учётом того, что их, с тех пор, как Денис последний раз здесь был, перекрасили с бежевого цвета в зелёный. Он не стал брать такси, а схема движения транспорта с тех пор успела поменяться. Поэтому, не раздумывая долго, Денис двинулся пешком, подмечая тут и там отличия от эталонного Выборга, схему которого волей-неволей он хранил в своём сознании. Ветхие здания обветшали ещё больше. На перекрёстке Крепостной и Театральной улиц возвели торговый центр, несуразный и похожий на выкопавшегося посреди чужой кухни крота.
Запихав руки в карманы, Денис свернул на родную улицу. Часть зданий снесли, взамен их построили новые, по европейскому обычаю, раскрашенные во все цвета радуги. Школы тоже не стало. От неё остался только зияющий дырами забор: чтобы срезать путь, Денис, упрямо поджав губы, выбрал и пролез в ту, которая была ещё во времена его детства. Он думал, что если по вечерам здесь так же проливается, как молоко из худого стакана, туман, то толку от разноцветных домов будет мало.
Свой дом он узнал не сразу. Молодые ёлочки, которые престарелый дворник (ворча на строптивую малышню, которая «обдерёт всё, не пройдёт и года») двадцать лет назад здесь посадил, выросли в огромные деревья, раскрасили, словно кисти, испачканные в краске, всё вокруг в цвета грозового неба. Тропинки к крыльцу не было, поэтому Денис просто прошёл между двумя газонами, цветы на которых давно уже засохли от недостатка света. Под лестницей валялись пластиковые бутылки, дверь была приоткрыта.
Денис отчего-то ожидал найти в комнате родителей тело матери, обряженное в длинное платье, со скрещёнными на груди руками, плывущее, словно мёртвый скифский воин в Вальгаллу, в сторону сияющего за окном солнца. Он забыл, сколько прошло времени. Конечно, её уже похоронили.
В комнатах пусто. Здесь давно уже никто по-настоящему не жил. Относительные следы жизни были только на кухне. В раковине сложена посуда. В углу, рядом с плитой, под батареей холмики сора, будто кто-то сметал из центра комнаты и из-под стола. Мамины привычки — когда она болела или была уставшая после работы, и ей не хотелось нагибаться, она сметала всё в угол, по крайне мере, Денису так казалось. В зале над кроватью — ностальгические фотографии (их Денис не помнил, однако, увидел там себя, и отца, и мать — всех троих в расцвете сил) и несколько картин, которые совсем не поблекли от времени (их Денис помнил). Эти яркие пятна на стене казались следами волшебного существа, которое упорхнуло прочь, оставив в серой повседневности лишь напоминание о себе. Глядя на них, Денис испытал короткий приступ дежавю: что-то шевельнулось глубоко внутри, навострило запорошенные пылью уши.
Шаги звучали глухо, тазы на антресолях звенели им в такт. Всё, что было там, на антресолях, давно уже никем не использовалось, а все вещи, которые были в ходу у хозяйки, стояли на столах, тумбочках, стульях, даже на полу. Висели на крючках на такой высоте, что дотянуться до них не составляло труда даже ребёнку. Почти все стулья перекочевали в зал, где, видно, стоял гроб, чтобы все желающие могли проститься с умершей. Денис легко мог представить, как неловко двигались их соседи и дальние родственники, как оглядывали друг друга и стеснённо поджимали губы. А потом вставали и, сложив руки на животе, поспешно шли к выходу, больше всего боясь неловкого момента, когда в комнату зайдёт пропавший больше двадцати лет назад сын.
