А потом занимаются вязанки хвороста, с треском вспыхивают поленца «ведьминой березы», языки огня иссиня-белыми змеями обвивают доспехи от наколенников до навершия шлема — и почти сразу латы вздуваются пузырями; темнея на глазах, багряный суперпласт плывет бесформенными потеками, наливается пурпуром, затем чернью, и вдруг совершенно неожиданно сквозь тяжкий удушливый дым прорывается, щекоча ноздри, омерзительно душистый аромат жарящегося мяса…
Выйдя на вовсе уж непереносимую ноту, вой обрывается.
Сгусток боли на мгновение обвисает.
И кричит снова…
Бом-м-м-м-м!!! — ревет колокол.
Больно!
…Я, оказывается, подскочил и, понятное дело, въехал коленом в накопитель. А он твердый, зараза. Модуль войлоком изнутри не обит, сумасшедших сюда не пускают.
Да? А я кто?! Откуда крик — или это я сам ору?
Сам.
Полное ощущение, что рука, как тогда, липкая от крови и лимонада. Но никакого лимонада нет. И крови тоже. Ладонь давно поджила, царапинки почти не видны.
Ф-фу…
Всего лишь сон. Опять этот сон. С мельчайшими подробностями.
Вязкий сон, липкий. Даже сейчас не хочет уходить, не дает проснуться до конца.
Я протираю глаза.
В лицо мне веет прохладой, солнце касается крыш, площадь под окном пуста.
Нелепый пестрый картуз сиротливо лежит на подоконнике. И пусть…
Иду по пыльной брусчатке к оцеплению. Потряхиваю кошелем. В ответ слышу, что сержант Кьяпу не какой-то там, а при исполнении и вот ка-ак заедет мне сейчас по хребту, так мало не покажется. Звучит грозно, но не очень уверенно, а минуту спустя, обретя два сребреника, кряжистый красноносый дядька, заботливо придерживая под локоток («Эк тебя, барин, колбасит…»), возводит меня на эшафот.
Там прибрано. Правда, кровь с плахи смыта кое-как; крупные сине-зеленые мухи жируют на срезе колоды; крылышки нежно вибрируют, усики шевелятся, лапки вязнут; изредка они взлетают, басовито гудя, но тотчас возвращаются к пиру.
Опираясь на мощную длань сержанта Кьяпу, вплотную подхожу к столбу.
Страшная штука — «ведьмина береза». Даже для суперпласта.
Громадная бурая груша висит передо мной на закопченных цепях, а сверху, в узкой ее части, сквозь бесформенную дыру, бывшую некогда забралом, скалятся из черной гари белые-пребелые зубы…
…И назойливо жужжат голоса с дисплея.
— Успеть бы в Худобища до вечера…
— Успеем, почтенный мэтр.
— Вот и славно. Очень уж домой хочется. Устал от грязи…..
Другой ракурс, вид чуть сверху, подвижная камера все время панорамит вкруговую; наверняка работало чудо техники серии «комар» или «птенец»…
Удобно умостившись в двуколке, некто по-домашнему полненький, круглолицый и добродушный, запахнув алую мантию, непринужденно беседует с всадником, укутанным в длинный синий плащ. Еще двое синих трусят поодаль.
Голосок толстячка ласково-маслянист, под стать облику.
— Прекрасно вас понимаю, мэтр. А что поделаешь? — Всадник очень вежлив, но не подобострастен.
— То-то. Они ведь и сами не ведают, что натворили. Надеются на что-то, а как услышат приговор, бледнеют, глаза жалкие. Честно скажу, сердце заходится, а ничем им, дуракам, не помочь; закон есть закон…
— Закон есть закон, — соглашается всадник.
Это правда, мысленно подтверждаю я, заваривая чай. Это я сам видел.
Вилланов больше не рубят на куски, не бросают на съедение болотным гураллам, не жарят на вертелах. Им уже не мозжат дубинами черепа, не вспарывают животы, набивая брюшную полость зерном, не рвут на куски клещами. Их не волокут по стерне, привязав к конскому хвосту, не протыкают раскаленными пиками, не топят в деревенских колодцах, как раньше. Пришло время закона. Судьи в алых мантиях разъезжают по деревням; кое-кого они даже оправдывают, а уличенных неопровержимо присуждают к смерти от топора. Но опытные палачи нынче на вес золота, а новички есть новички; поэтому вдоль дорог висит столько мертвецов, что путешествовать в последнее время стало неприятно; мне, во всяком случае, больше не хочется…
— …а я ведь тоже не железный. Столько работы…
— Работают, положим, мои люди, почтенный мэтр. — В голосе пурпурного ощущается некоторое раздражение. — В одних Непобей-Ухабах дюжина, да в Бум-Цаца десяток, да в Угоняевке не меньше. А сколько еще в Худобищах?
— Ах, оставьте, дружок! Это механический труд, не больше, тем паче что им выпить водки — и как с гуусси вода. А у меня сердце уже на пределе. Кстати, мой коллега Винди, прекрасный юрист, слег; врачи не ручаются за его жи…
Синий блик оборвал болтовню на полуслове.
— Просмотр почты, — мяукает комп. — Документ первый.
Ну-с, поглядим, что за полнометражное произведение искусства мне преподнесли.
Я уже утихомирил гул в ушах, загнал пульс в положенные ему рамки и запретил себе вздыхать о загубленных нервных клетках. Глоток чая — и…
Девчонки!
Старшая… Младшая…
Почти хором:
— Привет, папочка! Возвращайся скорее!
Машут мне руками. Улыбаются до ушей.
— Мы тебя любим!
И пропадают.
С трудом ухитряюсь не пролить чай.
Нет. Этого не было. Это мне просто привиделось. Кинуть видеопост с орбиты в модуль достаточно просто. А вот с Земли на ретрансляторы орбитала — куда сложнее и к тому же безумно дорого. Но главное, это — правительственная связь. Такого рода частную переписку могут позволить себе разве что министры, да и то далеко не все…
Елки-палки, кого на сей раз закадрила Старшая?
Замираю, опасаясь догадываться.
— Документ второй, — приходит на помощь комп.
И сразу, без передышки — следующая картинка.
Мундир с потрясающим иконостасом.
В самой середине — радужный овал «Героя Кашады», почти такой, как у меня, но с мечами и лаврами. На миг камера замирает, потом отъезжает назад, и становится видно, что в мундире имеется Маэстро, а вокруг него вырисовывается…
Нет, я, пожалуй, не рискну сказать «кабинет».
Из окна, оставшегося за кадром, льется солнечный свет, золото, платина и каменья переливаются, отсвечивают, играют бликами.
Впечатляет.
Нечасто можно узреть Маэстро при полном параде, но это, безусловно, самый, что ни на есть экстренный случай. Пребывать там в чем-нибудь штатском попросту неприлично. Все равно что неглиже.
Продуманный хаос изящной, почти невесомой мебели. Гигантский бежевый ковер. Очевидно, дисгармоничен только стол. Мощный, похожий на убегающее за горизонт шоссе, он идеально чист. Лишь серебристый пультик «универсума», черный тюльпан в прозрачном фиале и бюстик Новой Метлы.
Ее же внимательный лик — на большущем, аляповатом портрете над столом.
И бронзовое изваяние в углу — тоже она.
