Медведь тоже попытался влезть, но не получилось. И Гобзиков возблагодарил скульптора, сотворившего лестничку слишком хлипкой, а борта ракеты слишком гладкими. Медведь съехал по ней вниз и наткнулся на выглядывающих из-за космолета галактян. Пришельцы гладкостью форм не отличались, наткнувшийся на остроконечность их форм медведь заорал и хряпнул по инопланетчикам лапой.
Пришельцев не дураки делали, на века, так что удар лапой здоровья мишке не прибавил. Самый большой сухопутный хищник завыл еще громче и снова попытался влезть на ракету, но снова безуспешно.
Гобзиков не мог ничего противопоставить полутонне мышц, когтей и сала, единственное, что он мог сделать — это продолжить трубить. И он стал трубить. Правда, без энтузиазма — спасительная ракета, к которой прижимался Гобзиков, была на редкость холодна. Холоднее воздуха, холоднее льда. Гобзиков чувствовал, как прилипает к металлу прямо через пальто. Взывать о помощи в таком состоянии было не очень сподручно.
Медведь между тем не оставил надежды на легкий завтрак. Бродил вокруг памятника, поглядывал, порыкивал, поднимался на задние лапы, облизывался.
Гобзиков замерзал. Он замерз уже до такой степени, что даже перестал бояться. К тому же вспомнил, что читал где-то, будто смерть от гипотермии — довольно приятная кончина, во всяком случае, не болезненная. А вообще думать и помнить становилось все труднее и труднее…
Через полчаса дудеть он перестал. И вообще шевелиться. Еще немного видел. Например, улицу Гагарина. Она медленно покачивалась в перемороженном воздухе, расширялась, снова сужалась, шевелилась как живая. И по улице Гагарина шагали три человека, двое впереди, один чуть поотстал. Шагали в сторону памятника. Явно не видя медведя.
Гобзиков хотел предупредительно замычать, но килоджоулей в нем не нашлось даже на то, чтобы зашипеть.
Медведь почуял приближение посторонних и обернулся в их сторону. Видимо, он как-то с ними был знаком, поскольку ярость его, доселе направленная на Гобзикова, мгновенно нашла новое применение. Топтыгин зарычал и устремился к ним. Как танк на крейсерском режиме. Люди же продолжали идти как ни в чем не бывало.
Мишка несся, они шагали ему навстречу. Потом тот, что в центре, вытащил пистолет и выстрелил.
Хищник точно наткнулся на столб. Сковырнулся, покатился, затормозил всеми четырьмя лапами. Человек выстрелил еще два раза, медведь завыл и рванул обратно. Стрелок выхватил второй пистолет, прицелился, но тот, кто шагал рядом, его остановил и сам достал из-под шубы арбалет.
Медведь почти уже добежал до памятника, как вдруг замер, будто окаменел, и Гобзиков заметил, что из белой шкуры на загривке торчит алый дротик. Зверь сделал еще несколько шагов, лапы у него разъехались, и он растянулся на снегу. Даже, можно сказать, растекся, как шкурка от переспелого банана.
Трое приблизились. В тяжелых зимних одеждах, в унтах. Настоящие полярники. Тот, что стоял справа, был в полушубке черном, человек в центре — в полушубке белом, а который слева — вовсе не в полушубке, а в ватнике. И в валенках.
— Хорошее снотворное, — сказал стрелявший из арбалета. — Действует почти мгновенно…
— Зачем тебе снотворное? — спросил человек в белом полушубке.
— Пригодиться может. Отличная вещь.
— Ну да…
Стояли. Смотрели на замерзающего Гобзикова, медведем не интересовались. Молча перезаряжали оружие. Один револьверы, другой арбалет. Потом тот, что был в черном, истерически рассмеялся и произнес загадочную фразу:
— Один самолет сожрал, другой прилип к свистульке. И к ракете еще. Какой необычный, однако, день. Богатый на дураков.
— И не говори, — согласился тип в белом, — просто косяком пошли.
Он достал из-под полушубка фотоаппарат и сделал несколько снимков. С явным удовольствием.
— И этот еще тоже… — Фотограф указал на медведя. — Мне кажется, я с ним уже встречался… Зря я его с вышки снял. Тоже дурак, впрочем, медведям так и полагается…
Потом спросил у Гобзикова:
— Ты кто, Паганини?
Гобзиков ответил. Вернее, продудел.
— Странное имя, — сказал тип в черном.
— Нормальное, — пожал плечами в белом. — Может, он на самом деле музыкант. Даже флейту не выпускает…
— Это горн. А может, как его… корнет-а-пистон.
— Вряд ли… Хотя, может быть. Наверное, музыкант.
— Это шпион, — сказал тот, что был в ватнике.
— С чего ты взял?
— Чую. Я всегда их чую.
— Корнет-а-пистон…
Тупой разговор продолжался. Гобзиков не выдержал, продудел, что его надо снимать, а то он вообще скоро окочурится. Спасители переглянулись и согласились.
— Надо что-то делать, выручить его, — предложил тип в черном. — Мне кажется, у него нет иммунитета против холода. Вдруг сдохнет? Пошлем Тытырина за бластером, бахнем в основание памятника на рассеянной мощности — бронза разогреется, он и отлипнет…
— Жалко, — возразил белый.
— Да ничего с ним не будет, — черный махнул рукой, — не поджарится. Свалится просто, да и все…
Ватник молчал, поглядывал с опаской на бездвижного медведя и с каким-то подозрением на Гобзикова.
— Да я про памятник, — пояснил белый. — Памятник славный, еще расплавится. А он, может быть, в культурное наследие внесен…
— А, какая разница! Ладно, не буду из бластера… Но если не из бластера, тогда горыном. Горын только разогреет.
— Кого?
— Да всех. Давай свисти.
— Они только спать легли…
Арбалетчик в черном тулупе поморщился.
— Спать легли… Возишься с ними как с…
И плюнул.
— Надо же его как-то снимать…
— У меня антифриз есть, — сказал человек в белом.
— В таблетках?
— И в таблетках, и жидкий. Придется пожертвовать.
Белый тулуп вздохнул, подул зачем-то на правую руку и полез по лестнице вверх. Добрался до иллюминатора, ухватился за антенну, подтянулся и оказался напротив Гобзикова.
— Привет, композитор. Глаза зажмурь…
Гобзиков послушно закрыл глаза. Хлопнула пробка, и Гобзиков услышал, как на затылок льется ледяная жидкость. Она оказалась удивительно текучей, почти мгновенно распространилась по всему телу, и неожиданно Гобзиков почувствовал, что разогревается. Что тает ледяная корка вокруг рта, огонь проникает в пальцы, чертова труба теплеет и отрывается…
Труба отвалилась и брякнула вниз.
— Рот открой, — последовал приказ.
Гобзиков с трудом открыл рот. И тут же поймал на язык холодную горошину. Пилюля как-то сама прокатилась в горло, затем в желудок. Гобзиков прислушивался к ощущениям.
— Держись покрепче, — посоветовал спаситель. — Сейчас рванет…
