– Поясню! ― с циничным смешком продолжил гнорр, от которого, разумеется, не укрылось замешательство слушателей. ― Хорт оке Тамай стал князем, хотя ни его род, ни его происхождение не позволяют питать надежды на такой титул ни сейчас, ни в отдаленном будущем. Я оставлял князя в добром здравии, и у меня нет причин сомневаться в том, что его кончина была насильственной. Мы ― глаза, уши и руки Свода ― знаем, что всевидящее око Свода не могло оставить заговор незамеченным. И буде Хорт оке Тамай задумал переворот и убийство князя по собственному, так сказать, разумению, он был бы сейчас не князем, а покойником. У меня есть все основания утверждать, что, воспользовавшись моим отсутствием, а также и отсутствием большинства значимых пар-арценцев ― Писаний, Единства, Безгласых Тварей, ― наши бывшие коллеги учинили в Своде то же самое, что Хорт оке Тамай учинил в княжеском дворце. То есть пришли к власти, поправ законы людские и писаные. И теперь у Свода Равновесия новый гнорр. Такой же самозванец, как и князь.
В тот день Лагха Коалара был величествен и статен как никогда. Речь его была исполнена праведного гнева, в то время как лицо дышало неомраченным спокойствием и уверенностью в себе. Со стороны могло показаться, что этому человеку вообще неведомы ни колебания, ни отчаяние, ни страх. Каждый из тех, кто внимал ему в «капитанском зале», знал, что Лагха еще не перешел сомнительный рубеж, именуемый варанца-ми «золотым тридцатилетием». Загипнотизированные, убаюканные, порабощенные спокойствием и силой, исходившими от Лагхи, все, за исключением, быть может, пар-арценца, были готовы поклясться в том, что с ними говорит мудрый и прозорливый восьмидесятилетний старец. Что он, черноволосый красавец Лагха, был рожден со звездой во лбу. Рожден, чтобы любить и властвовать. Любить всех и властвовать надо всеми.
Но кое о чем не догадывался даже пар-арценц. О том, например, что в свои двадцать семь лет Лагха Коалара был и оставался девственником.
– Я знаю, о чем думают сейчас многие из вас, ― Лагха любил предварять жестокие и циничные речи обаятельной улыбкой, и потому самые сообразительные аррумы предусмотрительно зашарили взглядом по потолку, чтобы ненароком не выдать своего возможного волнения. ― Думают приблизительно так. Если есть новый гнорр, старому гнорру не прожить и недели. Ибо нет и не может быть двух солнц на небе, двух князей в Варане и двух гнорров в Своде. Лагха, стало быть, мертв, хотя и жив, как всякий может убедиться воочию. Но жизнь гнорра ― это забота гнорра. Не лучше ли сейчас же, не откладывая, связать его ― то есть меня ― по рукам и ногам и вернуться, пока не поздно, в Пиннарин со зна-атной добычей. Так?
Разумеется, ни один из тех, в чьих головах роились подобные мысли, не откликнулся.
– Так, разумеется, так, ― продолжал гнорр с понимающей улыбкой. ― И я не виню вас, ибо, будь я одним из вас, думал бы так же. Но, милостивые гиази-ры, если бы все было так просто, моим долгом было бы не только позволить, но и приказать вам поступить по вашему подлому разумению. Но! Все мы знаем законы Свода. Кто лучше, кто хуже. Так вот, даже если половина из вас будет помилована, обласкана и возвеличена на службе новому князю, вторая половина будет волею нового гнорра обезглавлена со всей неизбежностью. О да, каждый волен полагать, что вот как раз он-то и будет тем счастливчиком, кто уцелеет и продвинется в должности. Но так полагают только глупцы, не знающие ни Свода, ни его правды. А правда Свода состоит в том, что лишь случайность, лишь Жребий, лишь произвол решит вашу участь. И каждый из вас сейчас наполовину жив, а наполовину покойник. Каждый из вас, милостивые гиазиры. Каждый! Возвращение в Пиннарин, под крыло к Хорту оке Тамаю ― это все равно что игра в лам, где ставкой являются снятые головы игроков.
Лагха сложил руки на груди и замолк. Нет, не с уличными мальцами вел он сейчас беседы. А с такими же беспощадными, закаленными и циничными убийцами, как и он сам. Людьми без роду-племени. Без родителей, жен, близких, детей. С теми, кто сызмальства не знал другой доли, кроме служения князю и истине. И его слова отозвались глубинным ужасом обнаженной правды в каждом сердце. Когда все услышанное было осознано, Лагха добавил:
– Я был низложен как гнорр сегодня на рассвете. Но именно в тот момент я стал гнорром нового Свода Равновесия, костяком которого предстоит стать вам. Это обещаю вам я, ваш прежний и ваш новый гнорр. А вы должны поклясться мне в верности, как это некогда сделали, поступая на офицерскую службу.
И хор голосов незамедлительно ответил гнорру словами клятвы. В этом не было ничего странного, ибо разумным и смелым людям не свойственно бунтовать, стоя одной ногой в Жерле Серебряной Чистоты. Будь среди них Эгин, он тоже внес бы свой голос в общий хор. Что может быть лучше присяги такому красивому и мудрому гнорру в преддверии многотрудной борьбы за свою шкуру?
– Милостивый гиазир ― запинаясь и краснея во все веснушчатые щеки, начал матрос, принесший, как обычно, ужин, ― мне ведено сопроводить вас к гнорру спустя время, достаточное для приема пищи.
Если бы способность удивляться, и без того присущая Эгину в весьма незначительной степени, не атрофировалась окончательно в Хоц-Дзанге, Эгин, услышав такое, пожалуй, вскричал бы какую-то ерунду вроде: «Вот так да!» Разве это не забавно, не удивительно, когда истукан, наученный одновременно и подтверждать, и отрицать все без разбора, рождает такую щедрую тираду?
Но Эгин лишь придвинул к себе тарелку с каким-то пересоленным супом и откусил кусок хлеба с тмином. Прием пищи даже в преддверии разговора с Лагхой был очень кстати. А кроме того, под мерные движения челюстей ему можно было еще раз обдумать, как получше сыграть эту странную партию, где твоим противником будет сам Лагха Коалара.
Эгин шел вослед матросу, медленно переползая со ступени на ступень, ― каждый подъем ноги отдавался болью в спине, где укутанная самодельной повязкой медленно заживала подаренная Тарой спасительная рана.
Они покинули трюм и теперь поднимались на верхнюю палубу. По пути им встретились трое озабоченных и довольно изможденных с виду матросов, которые несли приспособление, сильно напоминавшее Эгину одно из креплений палубного стреломета, а также давешний аррум (тот самый, в сарноде которого исчезли совлеченные с шеи Эгина серьги Овель). В общем-то добродушное лицо аррума было омрачено испугом и недовольством. По всему было видно, что возвращение в Пиннарин (которое, по представлениям Эгина, ожидалось этой ночью) будет далеко не триумфальным. У края лестницы Эгина ждал еще один сюрприз ― юркая, худощавая фигура с тощей короткой косицей. Гладко выбритые скулы, залихватская улыбка и излюбленное пиннаринское «Здорово живешь, Эгин». Это был… Иланаф.
