– Нет. Полета кивнула:
– Ступай, умойся – у бани бочка стоит. Одежу с едой тебе Милеша в погреб принесет. И смотри, чтоб назавтра никакой работы не гнушалась! Сама за тобой погляжу. Коли будешь хорошо работать – будешь в почете, ан нет – ворота рядом, ступай, куда ноги понесут. Только нынче далеко они тебя не унесут…
Голос у Полеты был сиплый, надорванный, похоже, по дому она заправляла не хуже отца. Привыкла и доход делить, и место указывать. «А родит, так вовсе хозяйкой себя почует… » – подумала Айша, однако послушно кивнула. Полета смягчилась, протянула пухлую маленькую руку, потрепала притку по щеке:
– Не боись, не обижу. Знаю, что за доброе слово и камыш не клонится. Потчевать да одевать буду по труду, а что покуда в погребе живешь – не обессудь. Худо там тебе?
– Нет. – У Айши дрогнули губы. Вспомнилась скрипучая обозная телега, серые насмешливые глаза Бьерна, голос распевающего свои сказы Тортлава Баянника, свежий ветер с реки, шелест еловых лап над головой, клацанье лошадиных копыт по влажной дороге… Бьерн…
Айша сглотнула подступивший к горлу комок, уставилась в землю, повторила:
– Нет.
Полета не соврала, сказав, что будет одевать и кормить притку по труду. За пару дней Айшин короб пополнился красивой рубашкой из пестряди[39], онучами[40], двумя поневами и даже большим куском мягкой блестящей поволоки[41].
О Бьерне Айша старалась не думать. А чтоб не думать – убирала, чистила, кормила, выводила на выпас, купала, доила… Ладить со скотинкой ей было легко – куда легче, чем с людьми. Айша скотину понимала. Даже ночевать в первый день оставалась не в своем погребе, а в овине, на мягком сене, в теплой и душной тесноте, тесно прижимаясь к мохнатым бокам больших пастушьих псов, рядом с загоном черного, как сажа, жеребца по прозвищу Воронок. Погреб Айша тоже прибрала – натаскала внутрь сухих веток, выложила по полу, натолкла разбитых глиняных горшков, засыпала щели между ветками. На свою лежанку принесла из овина охапку соломы – чтоб спать было мягче.
В Альдоге ждал брат, но лихорадка еще не ушла насовсем – то давала о себе знать ломотой в коленях, то вылезала нежданной слабостью, то черными мушками мельтешила перед глазами. Приходилось обустраиваться пока тут в Одорище – так называлось село.
Чаще других к Айше в погреб наведывалась Милена. Забиралась, как маленькая, – с ногами на полок, рассматривала прихорошившееся жилье, вздыхала:
– Гляди, как ты тут споро все сладила. А скотина наша прям у тебя расцветает. Золотые у тебя руки…
Зависть в ее голосе была поддельной – привирала девка, хотела угодить новой подруге. Та не спорила – пусть говорит, что хочет, иной раз любое доброе человеческое слово приятно, пусть и притворное. Потом Милена обычно расспрашивала о травах, о том, как и чем какие болячки лечат, о наговорах на хворь, которые Айша знала с самого детства. Слушала дочка старосты внимательно, впитывала каждое слово. Не одобряла лишь одного – что псы остаются в Айшином жилище да охраняют его, будто собственную нору.
– К чему собак к погребу приучать? – недоумевала она. – Гляди, совсем псины спятили – уже не различают, где гость, где ворог…
В ответ Айша улыбалась, успокаивала:
– Так без них я с тоски сама перестану различать, кто где. С ними мне и веселее, и покойнее…
К вечеру Милена вновь наведалась к притке в гости. Принесла обернутый в платок горшок с вареной репой, поставила на пол у очага, влезла на полок. Репа была еще горячей – горшок дымился паром, Айша подоткнула юбку, уселась, скрестив ноги, перед угощением, приготовилась есть. Один из псов выбрался из угла, сунул морду Айше под бок. Айша оттолкнула его. Пес огорченно фыркнул, задрал заднюю лапу, почесался, всем видом изображая презрение, отправился в угол к собрату. Улегся там, поблескивая желтыми волчьими глазами.
– Ох, привадила ты их… Гляди, как бы не сожрали по ночи! – привычно пожурила оритку Милена.
– Не сожрут, – Айша заметила, как нервно перебирают подол пальцы гостьи, поинтересовалась: – Спешишь куда?
– Сестра родит скоро.
Айша кивнула, сунула в рот ложку репы, обожгла язык.
– Очень скоро, – повторила Милена. – Уже и схватки начались…
Что-то в ее голосе настораживало. Айша забыла про обожженный язык, уставилась на красавицу. Милена сидела, обхватив колени руками, смотрела на огонь. В огромных синих глазах отражались яркие блики, по лицу ползали тени, искривляя его в уродливую маску. Айше стало неприятно, по спине пробежал быстрый холодок, затаился в груди. Только теперь притка вспомнила, что не видела в селище ни одного ребенка.
– Милена, а здесь есть дети? – поинтересовалась она.
Красавица вздрогнула, выпрямилась. Пальцы рук смяли юбочный подол, на костяшках проступили белые пятна.
– Были, – гулко выдавила она.
Затаившийся холодок распустил коготки, принялся царапаться изнутри. Репа не лезла в рот. Айша отодвинула горшок, подперла подбородок ладонями:
– Куда ж делись?
– Умерли.
– Все?
– Bce! А твое-то какое дело? – Милена более не хотела разговаривать – резанула как ножом.
– Никакого, – согласилась Айша.
– Тогда и не расспрашивай, – Милена соскочила с полока, отряхнула поневу от налипшей соломы. – Еще есть будешь? Не то мне идти надо.
– Нет. Благодарствую. – Айша пододвинула к ней горшок. Красавица молча подняла горшок с пола, перекинула через него плат, выбралась из погреба. Айша смотрела, как она постепенно исчезает в дыре влаза, как сначала скрывается ее голова, потом плечи, потом ноги в теплых онучах и почти новых лаптях…
Ночью Айшу разбудил неясный шум. Накинув на плечи плат, притка вылезла на двор. Там творилось что-то непонятное.
Вдоль забора, поднятые на острых кольях, полыхали факелы. Все были расставлены так, чтобы освещать вход в избу. Безликими темными тенями маячили на дворе родичи Полеты. Несколько домочадцев притулились в темном углу, незаметные и бессловесные, словно блазни[42]. У вереи[43], стискивая в руках еще один факел и напряженно всматриваясь куда-то за ворота, сидел на корточках муж Полеты. Подле него на чурбачке пристроился грузный староста. Заметил вылезшую из погреба притку, окатил ее сердитым взором, потупился, разглядывая свои сапоги. У него дрожали руки. Лежали на коленях большими молотами и тряслись, словно в лихорадке. Истошный крик заставил их сжаться в кулаки.
Кричали за воротами, у леса, где над ручьем стояла маленькая банька-мазанка. Словно откликаясь, в доме глухо и дико завыл кто-то неведомый, забился о двери, пытаясь выбраться. Безнадежно. Небольшие оконца в покатой крыше кто-то наглухо завалил тяжелыми валунами, а влаз подпирала боком тяжелая телега с бревнами. Впряженный в телегу Воронок нервно вздрагивал, однако стоял на месте, удерживаемый под уздцы двумя дюжими молодцами.